Русский рай

– Есть еще! – смешливо и беспечально ответил друг. – Но мало!

На его щеках и подбородке была белая щетина, волосы побелели, но оставались густыми, глубже врезались в кожу морщины, но все так же моложаво поблескивали круглые кошачьи глаза.

Сысой показал ему груз, затем описи. Прибывшие партовщики и русские служащие стали разгружать судно. Сысой остановился на ночлег у Тимофея в добротном посадскомдоме, где хозяйничала его жена-ка дьячка. Старший сын учился в школе, младший родился после возвращения Тимофея на Кадьяк. Крестясь на образа в красном углу, Сысой с удовлетворением подумал: «Знать, дождалась муженька некогда молодая его зазноба». Венчанная кадьячка уже не выглядела молодой, свободно говорила по-русски. Шипела сковорода, хозяйка жарила рыбу, кидала на гостя приветливые взгляды и поигрывала крепким телом.

– Как все переменилось?! – Со вздохом присел за стол Сысой. – Вспомнишь, что было на этом самом месте – не верится.

Тимофей, посмеиваясь, выставлял чарки, разливал, завезенный американцами ром. Говорил он с шепелявинкой и когда улыбался, обнажая десны, видно было, что половины зубов у него нет.

– Как сам-то? Здоров еще? – спросил.

– Слепну, глохну, хромею, а так ничего! – насмешливо отвечал Сысой. – А старики, которых помним, были другими: сединами, может быть старше, а душами моложе. Отчего так?

– Другими! – согласился Тимофей. – Счастливей! Верили в Русский рай, но не дошли, а мы дошли и увидели.

– Места-то благодатные, даже здесь, чего не жить?! Но жизни праведной отчего-то не получилось.

– И правят той страной двенадцать старцев, – С усмешкой вспомнил сказы стариков Тимофей. – Все они так святы, что ходят в рубищах, босиком по снегу, богатства не копят – сыты и слава Богу… Не наши директоры и правители. – Насмешливо хмыкнул. – И народ тамошний живет по старине, которой мы не знали и не видели: ни зависти, ни злобы, ни властолюбия… – Вскинул на Сысоя глаза в паутинке морщин. – Да был ли такой народ на Руси?

– Разве у нас мало святых? – неуверенно возразил Сысой и перекрестился, вспомнив Германа. – Только они не у власти… – Помолчав, вздохнул: – И что же так тошно жить-то стало? От старости, что ли? Раньше голодали, воевали, от ран и скорбута мучились, а было веселей.

– Так я же говорю, потому, что довелось увидеть руины. Хотя, не голодаем, хороший дом, жена. – Бросил взгляд на кадьячку и поторопил ее. – Скоро закусь приготовишь? Ладно, давайте выпьем по-мерикански, без закуси, – подвинул чарку жене, суетившейся возле печки.

Поигрывая телом, она весело смахнула её со стола, отпила, облизнулась, вернулась к шипящей сковороде и обернулась со смехом:

– Если не женат – бери за себя кадьячку! Нынче, после поветрия, много вдов.

– Кругом все дымит, трясется, дикие вымирают деревнями, поди, конец света на пороге… Мы-то свое прожили, молодежь жалко, – кивнул на малолетнего сына Тимофея.

– Федьку, не встретил, где-то на дальних службах, – пожаловался и подумал: «Может и хорошо, что не встретил!»

Жена Тимофея, наконец-то управилась со сковородой и выставила ее на середину стола.

На другой день, ранним утром, Сысой взял в крепости компанейского коня под седлом и отправился за гору в бывшее Сапожниковское хозяйство. Дом был все тем же, каким он видел его в последний раз. Хозяйствовали те же креолы, они узнали старовояжного промышленного, пригласили войти. Сысой привязал коня, подал новым хозяевам узелок с китайским чаем и отправился к могилам. К прежним крестам прибавилось еще два – умерших младенцев. Крестясь и кланяясь, он обошел могилы Филиппа и Феклы, опустился между ними на колени.

– Ну, вот, снова свиделись! – заговорил. – Думал, навсегда покидаю, ан, нет, покойный Герман знал, что вернусь. Спаси его Господи за добрые советы, а то таскался бы с костями по свету! – обратился к жене. – А теперь буду не так далеко. С оказией, вдруг, и другой раз наведаюсь…

Он посидел, подумал, повспоминал, со вздохом встал, поклонился крестам и, не оборачиваясь, пошел к дому. Напившись там чаю с молоком, подкрепившись ухой, сел на коня и в тот же день вернулся к Тимофею.

Груз был принят. Шхуна приготовлена к плаванью. На Ситху отправлялись одни отписки. «Вот ведь, – думал Сысой, в очередной раз прощаясь с Павловской бухтой, оглядывая знакомые склоны гор, – Кадьяк был, есть, и сдавать его никто не собирается. Из Росса же в нынешнем году вывезли больше девяти тысяч пудов хлеба, а он – все ненужный и убыточный».

«Елена» простояла неделю возле Ново-Архангельска. Сысой даже не пытался выяснить, вернулся ли со служб Федька. Если вернулся, должен был знать, что отец здесь. Захотел бы повидаться – нашел. За это время судно до блеска отдраили, один из кубриков перестроили в просторную каюту. Матросов и Сысоя поселили в другой тесный кубрик и шхуна выбрала якорь. За кормой оставались черные тучи, вулканический пепел, разговоры об оспе и страхи конца света.

На борту судна был важный чиновник с семьей, тот самый, который на пару с правителем пытал Сысоя о Россе. Фамилия его была Ротчев. Даже на судне он был в белой рубашке под фраком, сильно смешившим Сысоя, голова покрыта высокой шляпой, похожей на кучерскую, чисто выбритые щеки слегка подрагивали студенистым подкожным жирком. При нем была жена, свой повар и пара крепостных девок дворовой прислуги. Барыня плохо переносила качку и со страдальческим лицом редко показывалась на верхней палубе. Между собой супруги переговаривались гнусаво, не по-русски.

Капитанскую каюту занял главный правитель колоний Иван Антонович Купреянов, а капитан шхуны подселился к штурману-помощнику. Купрянов не вмешивался в их дела по управлению судном и проводил много времени в беседах со статским чиновником. Только возле Тринидада они стали выспрашивать Сысоя про первые вояжи в Калифорнию. От них промышленный узнал, что Александр Гаврилович Ротчев отправился в Росс не столько для ревизии, сколько для того, чтобы сменить правителя конторы Костромитинова, давно просившего замены.

– Значит, будешь править нами? – с удивлением переспросил Сысой. – В таких шляпах и драных кафтанах, – кивнул на фрак, казавшийся ему сюртуком с полами, оборванными спереди до самого пупка, – правителей еще не присылали.

Ротчев искренне расхохотался и объявил вдруг:

– Долго не задержусь! Отправлен, чтобы продать ваш Росс.

– Как продать? Зачем продавать? – с беспокойством стал расспрашивать Сысой.

Чиновник ничуть не рассердился на грубые вопросы старого промышленного и со снисходительной улыбкой пояснил:

– Не мной решено! Там! – Ткнул пальцем в небо. – Тиранами и диктаторами. А мне поручено всего лишь сторговаться.

– Как это? – недоумевал Сысой. – Мы строили, а кто-то продает?

– Жалованье получал? – Терпеливо посмеивался Ротчев.

– А как же? Получал!

– Строил тот, кто платил, а вы работали за вознаграждение. Теперь тот, кто вам платил продает свою собственность. Обычное дело!

Все правильно толковал чиновник, спорить было не о чем, только душа старого промышленного вставала на дыбы и протестовала против его насмешливых слов. Почувствовав это, Ротчев добавил в утешение:

– Но шанс сохранить Росс за Компанией есть.

– Есть, – весело подтвердил подошедший к ним главный правитель Купреянов, – и хороший шанс! Расширим поля, превратим Росс в житницу всех колониальных владений, станем возить пшеницу на Камчатку, и тогда никому в голову не придет продавать наш Калифорнийский анклав.

Шхуна подошла к знакомому рейду против Росса. Сырой туман висел над морем, лениво шевелился над сушей, то открывая унылые острожные стены и крыши домов, то скрывая их. С бака салютовали компанейскому флагу, неподвижно висящему на стеньге крепостного флагштока. С западного бастиона взметнулись в небо пороховые грибки ответного залпа. Сысой взглянул на вымпел шхуны, шевельнувшийся на гроте, и зябко передернул плечами:

– Юго-западник! – Указал капитану. – Если усилится, может выбросить на камни.