Русский рай

– Я так и думал, – главный правитель стал напирать на невинно улыбавшегося чиновника: – еще в двадцатых годах обозначилась конкуренция частно-индивидуальной и компанейской форм собственности. При Шмидте частным хозяйствам удалось подняться, но в дальнейшем компанейская собственность стремилась поглотить или жестоко ограничить их.

– Частный работник может обеспечить едой себя и семью, не более того, – вежливо возразил чиновник. – А служащий обязан приносить доходы Компании: работать не только на себя… Помилуйте, Иван Антонович, за что же тогда платить жалованье?

Правитель и чиновник сдержано заспорили. Сысой водил глазами с одного на другого, не всегда понимая, о чем идет речь. Оба вдруг уставились на него с вопросом во взглядах. Он не сразу понял с каким. Поморщился, тряхнул бородой.

– Что там! Из полусотни россиян и креолов Росса, с десяток занимались пашней при Шелихове, а пашни было меньше девяноста десятин, сейчас больше полутора сотен, а работают на земле двенадцать служащих. Что они могут без индейцев? А плотники, кожевенники, часовщики, жестянщики, встанут спозаранку, выгонят скотину к вольно нанятому бакеру, вернутся с работ – вспашут землю в самых непригодных местах, бывает, и лопатами на горе, вырастят, сожнут, обмолотят: у них и скотина жирней, и пшеница с ячменем лучше… Их жены и дети работают на огородах.

– Отдай все частнику, – усмехнулся чиновник, – забудут, что служат Компании, а позже и о том, что россияне.

Правитель заерзал в кресле, желая возразить, но, видимо, не хотел делать этого пристаровояжном промышленном. Затевался заумный спор, и они отпустили Сысоя. Вставая с места, он попросил Купреянова:

– Отпусти на Кадьяк с партовщиками? Обратным рейсом вернусь.

– Разумеется! – ответил правитель. – Ты зерно и муку привез, тебе его развозить по отделам и факториям.

Побывав у начальства, исполнив главные поручения, Сысой направился к храму Михаила Архангела, стоявшему на том же месте, но расширенному и перестроенному. Вечерняя служба еще не началась, в храме пахло горелым воском и благовониями. Две креолки с убранными волосами, неспешно протирали иконы. Сысой поискал глазами первую, главную икону Архистратига с «Феникса», трижды поклонился и приложился к ней, затем тихо вышел.

Бриг уже наполовину разгрузили. Сысой пересчитал бочки и мешки с провизией, принял отписки от приказчиков. Капитан, оглядывая посадку судна, потребовал догрузить его камнями для остойчивости. Сысой опять пошел к правителю: по его соображениям легче было перенести бочки с провизией на шхуну, чем шлюпками возить камни с берега. Купреянов, снисходительно и весело посмеявшись, согласился с ним и послал своего приказчика на бриг, приказав, перегрузится на небольшую двухмачтовую шхуну «Святая Елена».

Пока провизию перегружали с борта на борт Сысой ходил по Ново-Архангельску, рассматривал новые строения, вглядывался в лица пожилых служащих – не встретится ли кто из знакомых. На верфи он столкнулся с Банземаном и едва узнал его. Прусак передвигался с помощью костылей, гулко притопывая по настилу деревянными ногами. По виду и одежде он был здесь начальным человеком.

– Христофорушко?! – Раскинул руки Сысой, с удивлением разглядывая бывшего морехода, спутника по давним походам. – Что так переменился? Я думал, ты вернулся в Американские Штаты.

– Отморозил ноги в походе! – Всем телом обернулся к нему Банземан, пристально глядя на старовояжного. – Сысой, что ли? Постарел!

– Как не постареть, столько лет прошло…

– А я на верфи теперь: зачем Штатам безногий. – Банземан взглянул на тусклый медяк солнца, едва просвечивающий сквозь тёмные облака. – После полудня не грех опрокинуть по чарочке. Пойдем ко мне, что ли?! – Громыхая деревяшками и костылями по настилу из плах, направился к пакгаузу. – Как там моя бывшая? Жива еще?

– Дочку от нее замуж выдал, Слава Богу! А живет твоя бывшая с якутом. Родила ему двух сыновей.

– Дети – это хорошо! – ворчливо пробубнил Банземан. – У меня жена – креолка, а детей Бог не дает. – Бывший компанейский мореход, гражданин Соединенных Штатов, в отличие от давних лет, говорил по-русски почти чисто, всего лишь с легкой шепелявинкой.

Они зашли в выгороженную в пакгаузе комнатушку в полторы квадратных сажени, служившую Банземану рабочим кабинетом. Узкие нары на одного были застелены меховым одеялом, возле небольшого стола – два китовых позвонка, заменявших табуретки, над лежаком – образок Николы зимнего в митре.

– Садись! – По-хозяйски пригласил бывший прусак и достал из шкапчика ополовиненный штоф. – Попиваю! – Признался со вздохом. – Что уж теперь?! Здесь и помру, если не прогонят… А ты где? Все там же, в Россе?

– Там! – Кивнул Сысой.

Старики выпили по чарке, поговорили не больше часа и разошлись. Сысой вернулся к храму до начала службы. Певчие еще только раскладывали книги на клиросе и зажигали жировики для освещения. Народу было мало. Сысой поставил свечи. На клиросе запели. За окнами темнело, в храме становилось уютней. После морского похода душа просила исповеди и причастия. Распахнулись ворота алтаря, вышел и поклонился молившимся знакомый поп Иван. Сысой вместе со всеми поклонился ему, думая, что узнан священником. Была субботняя служба. Дождавшись очереди, он подошел к аналою, опустил голову.

– Уф! – фыркнул и сморщился поп, учуяв запах рома. – Почитай-ка молитвы покаянные, завтра придешь на исповедь.

– Так одна чарка, по встрече с другом, в голове ничуть, – стал было оправдываться Сысой.

– Завтра утром! – строже отрезал поп, не показывая, что они знакомы по Калифорнии.

Сысой заказал сорокоусты по скитнику Герману, Александру Баранову, Прохору, Ульяне и по Василию, тихо вышел, не дождавшись конца службы.

К утру провизия была перегружена с брига на шхуну. Зазвонил церковный колокол, призывая в храм свободных от работ людей. Подавив досаду в душе, Сысой с экипажем шхуны отправился в церковь. День был воскресный, народу много. Иван чувственно служил литургию, дьячил знакомый причт Нецветов, бывавший в Россе. Окуривая стены кадилом, кивнул Сысою, как старому знакомому. На исповедь выстроились с десяток матросов, певчие тлинкитки и креолки. Сысой встал последним. Дородный поп внимательно выслушал его, повздыхал в задумчивости и перекрестил, допуская к причастию.

Знакомый по службе в Калифорнии начальник порта отпустил «Елену» на Кадьяк и в фактории его отдела: Кенаи и Афогнак, где были селения стариков, дождавшихся царского указа, дозволяющего оставаться в колониях. Погода и ветры вынудили шхуну пройти мимо Елового острова, накрытого тяжелыми облаками и дымом, войти в залив и разгрузиться в Никольском редуте. Затем часть груза была оставлена на Афогнаке и шхуна взяла курс на Павловскую бухту Кадьяка. Сысой смотрел на горы, очертания берега, все было знакомым, но не радовалась, не волновалась душа, хотя здесь прошли самые яркие годы молодости. Зато вернувшиеся на родину партовщики, при виде Кадьяка, радостно плясали. Среди их жен было несколько калифорнийских индеанок с детьми, решившихся последовать за мужьями.

К шхуне не бросились байдарки местных жителей, как это бывало прежде, на причале не было толпы встречавших, крепость казалась обезлюдевшей. Поветрие оспы не тронуло русских служащих и креолов, но на четверть выкосило местных жителей. Россияне и креолы вели себя осторожно, опасаясь мести туземцев, которые считали их виновными в гибели сородичей. Прибывшие из Калифорнии партовщики должны были убедить родственников, что вины косяков тут нет.

Среди встречавших шхуну Сысой узнал Тимофея Тараканова, служившего здесь приказчиком. Вглядываясь в лицо друга, заметил, что он самый старый среди не многих окружавших его людей. А из тех, с кем довелось встретиться на Ситхе и факториях Кадьякского отдела, не было ни одного, прибывшего сюда на «Фениксе» или раньше, до компанейской монополии.

Шхуна пришвартовалась. Сысой обнял друга, удивленно прошептав ему на ухо:

– Талакани! Неужели мы с тобой самые старые?