Русский рай

Он был наслышан в пути, что знакомого ему правителя конторы Шелихова сменил купец Петр Степанович Костромитинов, Шелихов же сменил Хлебникова на должности правителя Ново-Архангельской конторы, но не по делам Росса, которые по-прежнему остались за старым комиссионером. Новый правитель конторы Росса, встречая шлюпку, стоял в первом ряду приближенных людей. За ним толпились незнакомые приказчики, несколько русских служащих, креолы и кадьяки, которые, не смотря на истощившиеся промыслы морского зверя, все еще удерживались и содержались в Россе.

Подхваченный под руки встречавшими, Хлебников первым сошел на берег, переговорил с Костромитиновым и представил ему Сысоя.

– Как же, наслышан о первопроходце и первопоселенце, – с улыбкой кивнул правитель конторы.

– Хороший передовщик, много лет промышлял на Ферлонах, – подсказал Хлебников, умолчав о том, что бывший в Россе приказчиком, по новому контракту принят простым служащим.

– Как раз туда и нужен хороший передовщик, – правитель окинул стареющего промышленного оценивающим взглядом, спросил, сколько человек прибыло в Росс и указал на крепость: – Устраивайся в казарме, завтра поговорим.

Сысой перекинул с руки на руку чемодан со сменным бельем, одеждой и одеялом, знакомой дорогой поднялся к крепости, которую помнил от первого срубленного дерева. Она стала красивей прежней, была подновлена и расширена. Старые стены сгнили и были перестроены Шелиховым. Росс окружали два обширных скотных двора, маслобойка, домик для хранения молока и масла, два ряда компанейских и частных домов с огородами и садами. Между крепостью и морем – алеутское селение на русский лад, рядом с острожной стеной – индейское. Внутри крепости – были выстроены часовня, магазин в два этажа, контора, расширена казарма, семнадцать пушек малого калибра стояли у стен. Просторный дом правителя в шесть окон то ли все еще достраивался, то ли уже подновлялся.

Сысой вошел в казарму, нашел свободное место, бросил на нары чемодан и отправился на кладбище. Лес был вырублен версты на две от крепости. По склону хребта виднелись разбросанные участки пашни. Земля вокруг крепости была вспахана, где только это возможно. Плешины полей примечались даже в труднодоступных местах. Кладбище обнесли забором, оно увеличилось едва ли не вдвое. Сысой окинул взглядом могилы, поклонился крестам приказчика Василия Старковского, промышленных Ивана Антипина и Алексея Корнева, умерших в один год. Среди покойных были крещеные индейцы. Сиротливо и уже в стороне от ворот жались холмики и кресты могил здешних первопоселенцев Васильевых: Ульяны и Василия.

Сысой трижды обошел их, перекрестил ту и другую, опустился между ними на колени и почувствовал на плече мягкую руку. Он обернулся. Перед ним стояла девочка-креолка лет десяти, одетая в крапивный мешок с прорезями для рук и головы и с восторженным лицом смотрела на старовояжного темно-карими глазами. Недоумение Сысоя длилось один миг, в следующий он узнал дочь.

– Тятька?! – волнуясь, пролепетала она. – Сказали, что вернулся. Я побежала искать. А это ты?!

– Чугунок? Чана?! Я-я, это доченька! Сильно соскучился по тебе! – Стоя на коленях, Сысой был вровень с ней. – Как ты выросла?! – Обнял, шмыгая носом от наворачивавшихся слез. Поднялся, смахивая их со щек.

Встреча с покойными друзьями была отложена случайной радостью. После кладбища он собирался идти в индейскую деревню, искать дочь, но она сама нашла его.

– Пойдем в другое место! – Взял ее за руку, перекрестился, виновато поклонившись могилам, мысленно пообещал прийти в другой раз для душевной беседы. – Я думал ты в деревне мивоков, куда отправил вас.

– Мы с мамкой не смогли там жить, вернулись в крепость. Мамка живет с россиянином-якутом, родила ему двух сыновей. Мы теперь в русском посаде с мастерами, часовщиками, плотниками, каменщиками… Якут, – она помолчала, подыскивая слово, чтобы назвать отчима, не нашла и продолжила, – пасет скот. А всего в посаде и в крепости сорок пять россиян, десять креолов и пятнадцать креолок. А в алеутском селении – пятьдесят семь вместе с женами. Индейское селение самое большое.

– Ты так хорошо выучилась считать? – удивился Сысой обстоятельному рассказу дочери.

– Немного выучилась, – ответила она. – Играю в школу с детьми Анны Алферовны и Петра Степановича, когда пускают, – медленно и старательно выговорила имена и отчества. – Они любят учить.

– Кто такие? – не сразу сообразил Сысой.

– Начальник и его жена!

– В дом не пускают? Плохо одета?

– Мы играем в саду, если меня отпускают. Надо нянчиться с братиками, а они крикливые. – Двумя руками она крепче сжала шершавую ладонь отца. По ее виду можно было понять, что живется ей не сладко, она хорошо помнит ласки отца и очень счастлива встречей.

Дочь повела Сысоя к скалистому морскому берегу, на краю алеутского селения. В их лица пахнул дневной бриз со свежим запахом моря и водорослей.

– Я люблю сидеть здесь! – Дочь указала на чурку секвои.

Внизу накат прибоя шумно бился о скалы, рассыпаясь брызгами. Солнце было в зените. Оба сели, глядя в морскую вдаль. На рейде против крепости покачивал мачтами бриг. От него к бухте и обратно сновали байдары, вывозя из Росса муку и солонину, завозя обратным ходом товары из Охотска.

– Значит, ты не стала индеанкой, если живешь при крепости, – улыбаясь в бороду, пробормотал Сысой. – Может быть, якут получает на тебя паек…

– Не получает! – замотала головой дочь.

– Тогда ты не записана креолкой?! – Веселей взглянул на дочь: – Мать – с детьми, для её нового мужа ты – обуза, значит, можешь жить со мной?

– Буду жить с тобой! – Дочь со слезами обвила руками шею отца. – Не бросай меня больше!

Сысой обнял ее, сам прослезившись, и будущая жизнь показалась ему не такой уж безрадостной, каковой представлялась последние годы. Старший сын вырос с богоданным дедом, и всю совместную жизнь между ним и отцом было отчуждение. Холодок растаял лишь при прощании в Охотске, а прощались они навсегда. Второй сын-креол почитал за родных Ульяну и Василия. И только эта малышка, от самого рождения прикипевшая к душе, была самой близкой и дорогой из всего, что осталось от прежней несуразной жизни, каковой она теперь представлялась сторовояжному промышленному.

– А хорошо мы жили на Ферлонах, среди камней?! – Крепче прижал к себе дочь.

– Хорошо! – с улыбкой ответила она и глубоко прерывисто вздохнула, переборов слезы.

– Скорей всего меня опять туда отправят. Пойдешь со мной?

– Пойду! – не задумываясь, ответила дочь. И Сысой снова, с чувством вины, подумал, что жилось ей без него, скорей всего, трудно, хоть он и оставил ее богачкой по индейским понятиям. О её матери-индеанке он никогда не тосковал, хотя на камнях они жили хорошо.

– Не бери себе жену, – тихонько попросила дочь, сдерживая слезы, – я буду варить еду, стирать. Я все могу.

– Не возьму! – ласково пообещал ей Сысой, подавив в горле спазм вины, и подумал: «Старый стал, чувственный, слезливый». – Надо бы тебя приодеть да помыть, – потер пальцем ее грязную шею.

Посидев на берегу, они отправились в крепость, в колониальный запасной магазин. Дочка по-прежнему держалась двумя ручонками за его ладонь, будто боялась, что отец снова оставит её. На удачу, магазин был открыт. Радуясь концу плаванья, прибывшие из Охотска плотники, покупали ром и шумно удивлялись его дешевизне. Увидев Сысоя, загалдели, зазывая разделить веселье. Дочь испуганно сжала ладонь отца, и он понял, что её отчим с матерью попивают.

– На суше не пью! – Отказался от приглашения. – Дочку вот нашел! – Кивнул на виснущую на его руке девочку, и стал выбирать ей платье, но были только давно присланные из Охотска, негодные для здешней жизни. Пока Сысой, ворчал, перебирая готовые платья, прикидывая, как их окоротить, нашить рукава или зашить вырезы, приказчик похлопал по штуке байки, завезенной американцами.

– Бери, коли богат! Моя жена за полчаса обошьет девчонку.

Сысой расплатился за ткань и наказал: