Русский рай

Среди ожидавших транспорт на Ситху был белый поп Иван с женой и детьми. Жилистый, дородный иркутянин тоже плотничал и отличался от новоприборных лишь тем, что голова его была покрыта камилавкой, а на груди висел наперстный крест. С доброжелательной улыбкой и сияющими, как у младенца глазами, он тоже много расспрашивал о жизни за океаном, но Афанасий сторонился разговоров с ним и на удивленные расспросы Кускова кратко отвечал: «Все куплены Компанией!»

Обратным рейсом на Ситху «Святой Константин» повез новоприборных, которые не достроили склады, и будущего апостола Русской Америки Иннокентия, тогда еще белого попа Ивана Вениаминова. Вывезенные с Аляски старики толпились у компанейской конторы, получая паспорта, подорожные грамоты, единовременное денежное пособие. Дальнейшие их судьбы были очень похожи. Большей частью они остались и приняли кончины в Охотске. Кто понастырней, умирали на суровом пути к Якутску, немногие добрались до Иркутска и получили от компанейской конторы кое-какое возмещение отмененных паев. По кабакам, трактирам, возле печек в ночлежках они рассказывали о заморской земле, складывая о ней народное предание, обдумывали судьбы вернувшихся, о которых что-то знали и слышали, решив, что посолонь возвращаться на Русь нельзя, но только встреч солнца.

Дочь Баранова Ирина Яновская и её брат Антипатр, умерли вскоре после переезда в Россию, вдовец Яновский, на которого произвел сильное впечатление отшельник Герман с Елового острова, ушел в отставку и принял постриг в монахи.

Кусков получил в Охотске десять тысяч рублей, добрался до Санкт-Петербурга, вытребовал у Главного правления пятьдесят восемь с половиной тысяч рублей паевых денег и семь тысяч жалованья за морские путешествия. Получив полный расчет, приехал с женой в Тотьму, где о нем никто не помнил, и в том же году умер, оставив Екатерину в незнакомой стране, в чужом городе, среди непонятного ей народа с капиталом в семьдесят тысяч рублей, но без всякого смысла дальнейшей жизни. В тот год в саду Росса дали первые плоды, посаженные Кусковым виноградные лозы и персики. Через три года Екатерина вышла замуж за отставного тотемского пристава Попова.

Тимофей Тараканов тоже добрался до Главного правления в Санкт-Петербурге. Там он несколько раз пересказал под записи о событиях, которым был свидетель, получил свой пай в денежном счислении и вернулся в Иркутск, к которому был приписан. Поскольку венчанную жену с сыном он оставил на Кадьяке на содержании Компании, мог не беспокоиться о них, но новая, жизнь на родине, новые люди и нравы показались ему настолько непонятными и чуждыми, что он вскоре решил отправиться в обратную сторону.

Иеромонах Афанасий добрался до Иркутска и объявил митрополиту, что имеет на уме тайну, которую может рассказать только Святейшему Синоду. Как ни пыталось иркутское духовенство и напуганные компанейские конторщики вызнать эту тайну, Афанасий непреклонно молчал. Его пытались задобрить, назначив пожизненную пенсию в двести рублей годовых, пытались оставить в Иркутской больнице, но строптивый монах, проявив редкую настойчивость, все-таки добрался до правительства и Святейшего Синода. Там он был принят высшими чинами и рассказал о злодеяниях Компании: как ее правители превратили алеутов и кадьяков в рабов бесправней российских холопов, как держат их по многу лет вдали от родины и семей, рассказал, что на Кадьяке за время правления Компании население уменьшилось на треть.

Правительство потребовало объяснений у директоров Компании, те оправдались тем, что Григорий Шелехов любил приврать и преувеличить, преувеличил и количество населения на Кадьяке. В действительности, сколько аборигенного народа было при нем, столько есть сейчас. Объяснения были приняты. Афанасий не стал входить в споры и обличения, посчитав, что исполнил свою главную миссию. Скандального монаха, по его просьбе, отпустили в Валаамский монастырь, откуда он когда-то ушел на Аляску. Там он дожил свой век и семидесяти четырех лет от роду отправился на суд Божий.

О Гагемейстере, отправленного в многолетнюю отставку за самовольный отъезд из колоний, вспомнили через семь лет. В чине капитана второго ранга он стал собираться в очередное кругосветное плаванье, но умер до выхода корабля в море. На этот раз Аляска его не приняла.

Обо всем этом Сысой узнал через несколько лет. После кончины Васьки и бегства Прошки ему не хотелось возвращаться в Росс. С женкой-индианкой и прижитой от нее дочкой он продолжал отшельничать на Ферлоновых камнях. Малютка доставляла ему большую радость, он забавлялся с ней все свободное время, всматривался в темно-карие, почти черные глаза, пытаясь высмотреть её душу и судьбу. Но взгляд упирался в непонятную тёмную завесу, скрывавшую что-то глубинное и чужое. В своей прежней жизни Сысой не проводил столько времени с детьми и был благодарен нынешней жене за ребенка. Прожив вместе несколько лет, она не научилась говорить по-русски лучше прежнего, а он не мог запомнить даже её природное имя.

Сысой решил для себя, что дочка должна расти индеанкой, а не креолкой, старался не навязывать ей ни русских обычаев, ни языка, радуясь своей временной нежной приязни, но она все уверенней лопотала на двух языках разом и временами даже поправляла мать. Её будущее не сильно беспокоило Сысоя: голода индейские деревни не знали, а крепость Росс, как бы равнодушно не относилась к окружавшим её народам, полукровок и толмачек испанцам не отдавала.

Котов и сивучей на островах заметно убыло: здесь уже с трудом добывали тысячу шкур в год. Птицы тоже стало много меньше, чем в прежние годы. За ненадобностью выехали в Росс партовщики Прохора, на островах остался десяток добытчиков с женами и детьми. Сысой с семьей жил отдельно в каменной землянке, пять-шесть раз в год на большой байдаре ходил с партовщиками на материк за водой и дровами, затем возвращался на голые камни островов, как к себе домой. Сохли на ветру выпотрошенные птицы, пахло горелым сивучьим жиром, которым обогревались, а на огне готовили пищу. Продолжалась однообразная, но спокойная жизнь до очередного транспорта. А дочь росла, говорила на двух языках с матерью и отцом, понимала кадьяков, играя с их детьми. Сысой любовался ей и сожалел, что она так быстро взрослеет. Мать была строга к ней, а отец непомерно добр. Малышка это быстро усвоила и умело пользовалась. Стоило матери повысить на нее голос, она забиралась к отцу под рубаху, и оттуда, чувствуя себя надежно защищенной, птенчиком поглядывала на окружавших. С дочерью за пазухой, Сысой частенько уходил на байдарке к другим островам и весело переговаривался в пути с малюткой.

Хоть отец и решил для себя, что его дочь должна стать индеанкой, но глядя, как она дрожит и сжимается в комочек на ветру или под дождем, скроил ей сарафанчик из своей старой рубахи, шитой покойной Ульяной под должность приказчика. Когда нарядил ребенка, жена стала ругать: «Надо дышать!» Дети мивоков не носили одежды и были невосприимчивы к переменам температур, того же она хотела для своей дочери. Сысой понимал женку, и рубаху было жаль, как память об Ульяне, но и дочь хотелось порадовать. Платьице ей нравилось. Играя с обнаженными детьми кадьяков, она красовалась в нем, а мать сердилась на мужа.

С проходящего в Сан-Франциско судна Сысой получил записку от нового правителя конторы Росса с требованием объяснить, куда исчез Прохор Егоров с беглыми индейцами. Передовщик сдал шкуры, мясо, набитую птицу, собранные с камней яйца, уклончиво ответил такой же запиской, предполагая, что Прохор с южанами погиб во время поездки за водой. Следующим транспортом на острова прибыл сам правитель конторы в статском мундире. Тощий и пронырливый, он увидел на стане полуобнаженных женщин и шепеляво потребовал объяснений: «Што ето такой?»

– Бабы! – Поджал плечами Сысой и стал раскуривать трубку.

– Почему нет отежта? – вскрикнул возмущенно.

– У них спроси! – с недовольным видом буркнул Сысой, окинув взглядом сидевших в шлюпке гребцов.