Русский рай

– Получится ли? – с сомнением буркнул Кусков. – Кроме Александра Андреевича никому не служил.

– Да уж! – чему-то вздохнул Головнин. – Великий муж! Тиран, диктатор, но не вор! – Возмущенно дернул головой на короткой крепкой шее: – Блестящего морского офицера Лазарева властью начальника порта хотел отстранить от должности за неповиновение его самодурству. Команда корабля воспротивилась, самовольно снялась с якоря, так старик самолично палил по нему из пушек…

– Кто? Бырыма против офицеров? – удивленно переспросил Сысой, едва не поперхнувшись. Головнин не ответил, метнув на приказчика надменный и презрительный взгляд. И вдруг, удивляя его и Кускова, разразился бранью:

– Польза от этой Компании только множеству приказчиков, бухгалтеров и прочих, кем чрезмерно наполнены её конторы. От Питера до Кадьяка все без стеснения воруют, наживаются под маской наружной точности в делах, притом туманно рассуждают о патриотизме и самопожертвовании во славу России. – Выругавшись, капитан второго ранга взял себя в руки и с прежним высокомерным видом, добавил: – Впрочем, поскольку Компания является не только коммерческим, но и государственным учреждением под ея Всемилостивейшим Монаршим покровительством, такое положение является характерным: её скрытый коренной интерес состоит в обеспечении безбедной жизни своим чиновникам-служащим.

Сысой из сказанного понял только то, что Компания не нравится и Головнину. Кусков же, выслушав, с недоумением вперился взглядом в офицера, постоял, раздумывая над сказанным и обернулся к приказчику:

– Ты много наворовал? – спросил.

Сысой удивленно развел руками.

– Не про вас речь! – отмахнулся Головнин, раздосадованный прорвавшимся откровением, и отвернулся, показывая, что разговор закончен.

Управляющий с приказчиком сошли на берег и отправились пешком в миссию Сан-Рафаэль, куда их много раз приглашал тамошний падре Хуан. Женка Сысой осталась в родовой деревне. Судя по тому, что она была всегда окружена сородичами и с важным видом давала им советы, индеанка была здесь в почете и уважении.

Миссия находилась на косогоре и была огорожена невысокой глинобитной стеной. Над ней возвышалась крыша каменной церкви. Завидев приближавшихся гостей, их встретили звоном колоколов, отлитых на Ситхе. Перед россовцами распахнулись деревянные ворота, два полуодетых индейца, раскрывшие их, склонились в глубоких поклонах. Двое вошли в миссию, под не прекращавшийся звон их встретили радостно улыбавшийся падре Хуан и толмач Хосе Антонио, бывший матрос Волков. Он тоже улыбался без всякого смущения.

– Привет бывшим сослуживцам! – поприветствовал управляющего с приказчиком и перевел сказанное монахом: – Падре Гуан Амерег очень рад вашему визиту! – Затем бойко залопотал по-испански.

– Когда только выучился? – в полголоса пробормотал Сысой и умолк на полуслове от тычка локтем.

Мимо магазина и мастерских гостей провели в покои падре, где был накрыт стол. Все встреченные индейцы низко склоняли головы в глубоких поклонах, предназначенных монаху. В самом доме молчаливые и равнодушные индеанки помогли гостям умыться. Падре говорил, толмач весело переводил его речи и добавлял от себя, будто хвастал.

Церковь и все здания построены руками индейцев, двести пятьдесят из них постоянно живут при миссии. Заметив удивление в лице Кускова, бывший Волков пояснил:

– У нас самая бедная миссия. Всего их в Калифорнии девятнадцать, при иных до полутора тысяч крещеных и некрещеных индейцев. Многие выучились мастерству каменщиков и плотников, все, что вы видите построено их руками.

Гостей усадили за стол. В комнату вошли четыре индейских мальчика: двое со скрипками, двое с флейтами, встали в ряд и начали играть на слух. За стол сели пятеро испанских солдат, падре и толмач. Под пиликанье скрипок и подвывание флейт все принялись за еду. Солдаты вежливо помалкивали, монах время от времени говорил. Толмач подхватывал, и слова сыпались из него, как сухой горох из мешка.

Накормив гостей сытным обедом и дав отдохнуть, монах с толмачом повели их по миссии, показывая строения, где живут женщины и малые дети, церковь, расписанную изнутри образами. Вдоль внутренних стен миссии было много землянок и балаганов, покрытых камышом. В них жили крещеные и некрещеные индейцы.

– В будни все работают по семь часов каждый день и два часа проводят в церкви, – рассказывал толмач, пытаясь завести душевный разговор. – По праздникам никто не работает, но по четыре-пять часов все молятся. Сперва мне казалось чудным, что некрещеным не позволяют вставать с колен все это время, но они получают большое удовольствие от церковной музыки.

– Откуда знаешь? – неприязненно буркнул Сысой.

– Я с ними тоже разговариваю. Мал-мал понимаю. Падре играет на шарманке, а индейцы подыгрывают на скрипках и флейтах…

Вечер гости провели в беседах с монахом и толмачом. Падре просил Кускова сделать в Россе баркас для плаваний по заливу и большой реке. Почти не торгуясь, они сговорились о тысяче двухстах пиастрах, в счет которых соглашались дать скот. От толмача Сысой узнал, что миссионеры часто навещают Большую реку, которую называют Рио-Гранде, проповедуют там веру во Христа.

Гости с удобством переночевали, после обильного завтрака договорились еще и о поставках пиломатериала в обмен на скот, об обмолоте пшеницы на своей мельнице. Из миссии они отправились в Росс верхом на лошадях без седел, погоняя отару овец. Кусков был рассеян, напряженно думал. Потом обернулся к Сысою и удивленно пожал плечами:

– Миссию начали строить на три года позже Росса… Сан-Габриэль – совсем недавно. Считают себя бедными по сравнению с другими… И управляются одним монахом…

– Ага! С пятью солдатами, – проскрежетал зубами Сысой. – Держат в рабстве две с половиной сотни новокрестов и похваляются урожаями.

– Наши моряки говорили, в миссиях Монтерея и Сан-Франциско по полторы тысячи крещеных индейцев, – продолжал рассуждать Кусков, забывая погонять отбившихся овец.

– Их учат ремеслу, музыке. Видел, как они почитают падре Хуана?!

– Боятся! – поперечно буркнул Сысой.

– Две с половиной сотни – монаха и пятерых солдат? Выкрест говорил, музыку сильно любят! – продолжал рассуждать Кусков, болтая ногами в сапогах, легонько поддавая каблуками в бока спокойной лошадке.

– Видел, как у этого премилого монаха глаза попыхивают?.. Волчара! Я спросил выкреста: «Наверное, добрейший человек ваш падре?» – Он посмеялся и сказал: «Если бы этот милейший был уверен, что для спасения твоей души надо сжечь тебя живьем, он бы сжег, не задумываясь». Что уж говорить об индейцах.

Кусков долго молчал, раскачиваясь на спине лошади в такт ее шагам, не втягиваясь в спор, потом хмыкнул под нос и скривил губы.

– Наши миссионеры крестили диких добровольно, одаривали после крещения. Иные ради подарков крестились по два-три раза. Что с того? Получили русские имена, входя в церковь или в русский дом – крестятся, а в остальном кем были, теми остались.

– Зато силком никого в церковь не гонят. Сами приходят…

– Приходят! – со вздохом согласился Кусков.

На обратном пути они забрали из деревни мивоков Сысоеву женку. Она накинула на себя смятое перекроенное платье, подаренное ей Банземаном. Сесть на коня, хотя бы за спиной мужа наотрез отказалась и шла к Россу пешком за всадниками, погонявшими отару.

В крепости был приспущен флаг. Василий Васильев с нечесаными волосами и всклоченной бородой сидел возле дома на колоде. Его незрячие глаза были красны, как угли, розовые полосы кровавых слез терялись в бороде. Он не заметил ни пригнанных овец, ни новых лошадей. Петруха с несчастным лицом долбил просторную колоду.

– Отмучилась?! – спешились приказчик с управляющим. В кончину Ульяны не верил один только Василий, других она не удивила. – Зачем делаешь гроб просторным, плохая примета? – крестясь и смахивая слезы, спросил сына Сысой.

– Если позовет, то меня, не тебя! – хлюпнул носом Василий.