Часы

— Были в Англии? — спрашивает он меня.

— Да, — отвечаю я.

— Хорошая страна, не правда ли? — спрашивает он.

— Я там был давно, — говорю я.

И еще в таком духе. Он видит, что я хорошо знаю язык.

— Хорошо, — говорит он, меняя тощ — жалованье. Сколько вы получали на последней работе?

— Я никогда не служил, — прямо отвечаю я.

Он смотрит на меня, чуть улыбаясь.

— Да, вы еще молодой человек, — соглашается он. — Скажите, сколько вы хотите получать жалованья?

Я называю первую пришедшую мне в голову цифру.

— Хорошо, — говорит Твид, не вынимая идо рта трубки, — вы служите у меня с сегодняшнего дня. Вот ваша комната, рядом. Я покажу вам вашу работу. А сейчас, пожалуйста, переведите мне эту бумагу на английский язык.

Мы проходим в маленькую комнату рядом с кабинетом мистера Твида. Почти всю ее занимает громоздкий стол. Зеленое поле усеяно чернильными пятнами. В углу копировальный пресс, мускулистый, широкий, мисочка с водой и желтой кистью, шкаф с бумагами, счеты. Это — контора, контора. Одна дверь ведет в кабинет мистера Твида, где мягкий ковер, шкафы красного дерева, глубокие кресла.

Твид подает мне отпечатанный на машинке русский текст. Некоторые абзацы отчеркнуты карандашом. Их-то и надо переводить на английский. Я ухожу в свою комнатку, в контору, как ее называет Твид. Здесь я работаю. Я — конторщик, знающий английский язык.

Бумага адресуется в Лондон, нефтяному тресту Ройал Дэтч Шелл. Почти все письма идут по этому адресу. И еще в Тифлис; к некоему мистеру Стоксу.

На другой день я перевожу отчет нефтяной комиссии. Подсчитываю сотни тысяч пудов нефти и керосина, вывезенных в январе и в феврале. Мало-по-малу я начинаю разбираться в делах мистера Твида.

Так проходит неделя, вторая. По-видимому, мистер Твид джентльмен — с окружающими он вежлив, выдержан. Лишь иногда он позволяет себе пропустить сквозь зубы остроту. Он и со мной вежлив, выдержан. Однажды он даже осведомился, хватает ли мне жалованья.

Но — я знаю — пропасть лежит между нами.

Четверг для меня радостный день. В четверг вечером из Балаханов приезжает Сергей. Он останавливается в городе у своего брага. Здесь мы пьем чаи с коричневым тростниковым сахаром. Здесь мы беседуем.

(На промыслах неспокойно.)

Здесь у чайника я передаю Сергею обо всем, что произошло за неделю. Он складывает мои сообщения, бережно, точно в копилку. Я ухожу домой поздно вечером.

Четверг для меня радостный день.

Воспоминания

Ручка ввергнута в ящик, чернильница с треском захлопнута. Я иду домой.

На углу, у восточной лавчонки, столпился народ. Гудит пламя примуса, докрасна калит металлическую коробку, где трещат, прыгают каштаны, точно окуни, живьем брошенные на сковороду. Покачиваются на веревочках фруктовые колбасы, выставлен напоказ тук халвы, нежатся студенистые рахатлукумы. Но ротозеев сюда привлек на этот раз не волшебный мир яств. «Инглиш! Инглиш!» — кричат мальчишки. Я протискиваюсь в толпу.

Английский солдат, высокий стройный парень, лет двадцати трех, осажден ротозеями. Из-под кэпи выбиваются рыжеватые волосы. Веснушчатое лицо, голубые глаза.

— Water melon, — говорит парень, улыбаясь. Но его не понимают. — Water melon, — повторяет он. И с тем же успехом. Тогда он говорит по-складам: — Wa-ter me-lon.

Мысль зевак начинает упорно работать. Лица их становятся сосредоточенными. Чего же хочет, наконец, этот смешной инглиш?

— Уотер! — вдруг осеняет одного из них мысль. — Вода! Пить хочет!

Услужливые руки протягивают жестяную кружку с водой. Капли сверкают у ободка.

— No, — смеется рыжеватый, отклоняя кружку, — нет вода, but во́да melon.

Языковед разбит наголову. Все смущены. Я чувствую, что пора вмешаться.

— Он хочет арбуз, — разъясняю я сконфуженному лингвисту. — Water melon — значат арбуз, а не вода… How do you do, Tommy?[1] — обращаюсь я к искателю арбузов.

— О, do you speak English?[2] — радостно восклицает он и протягивает мне руку.

— Yes, I do,[3] — отвечаю я.

И мы завязываем разговор.

Моего нового знакомого зовут Лесли Рид. Он рядовой Уорсгерширского полка. Из Шеффильда, графства Иорк. Он — слесарь. Да, ему очень нравится наша страна. Хотя слово Азербайджан парню из Шеффильда выговорить не так-то легко. Он был на западном фронте, и в Персии, и в Месопотамии.

Зеваки живьем поедают нас недоуменными глазами. Вдруг из-за угла появляется офицер. Лесли Рид быстро оправляет куртку и отдает честь. Наш разговор рассыпается.

Проходит неделя. Я стою у подъезда и смотрю, как топают по дороге усталые томми. Кто-то трогает меня за плечо. Лесли! Он крепко жмет мне руку. Мы рады друг Другу.

Лесли тянет меня в солдатский кантин. Это — маркитантская лавочка и столовка, нечто вроде солдатского клуба. Мы усаживаемся на длинной скамейке, за некрашеным деревянным столом. Здесь мы пьем с Лесли безалкогольное пиво, погрыэываем сухари, курим. Стены обвешаны яркими флагами несуществующих стран.

Слова приводят нас в Англию, в Шеффильд, на металлический завод, где работает Лесли Рид, молодой слесарь. Повесть Лесли проста. Отец — фермер. Четырнадцати лет Лесли стал работать подручным в кузнице. Юношей поступил на металлический завод. Мобилизован. И все.

Да, вот еще — до этого он работал полтора года в Сауге-Энде, в Лондоне.

О, в Лондоне! Значит, у нас есть город, о котором мы можем потолковать! Конечно, мы оба помним: Оксфорд-стрит, прямую, прямую, тянущуюся к Хайд-парку. Мы помним парк, озеро, где играют возле воды дети. И складные железные стулья, и скамейки по бережку, и галок.

— Да, да, — оживляется Лесли, — черные галки, у самой воды. И вдали мост.

Конечно, мы оба знаем все десять мостов через Темзу. А ну, как они идут по порядку от Тауэра? Лондон-бридж, Блэкфрайарс, Ветерлоо… Ну, вот, у нас десять мостов… Да, нет, Лесли, у нас только девять мостов. Один мост утерян нами. Куда ж он мог запропаститься? Мы снова перечисляем мосты.

— Какой позор! — восклицаю я. — Баттерси! Мы забыли мост, соединяющий Кингс-род с Баттерси-род. Помните, такой высокий мост, похожий на подзорную трубу? Помните? Его очень хорошо изобразил Уистлер.

— Уистлер? — переспрашивает Лесли.

— Ну да, Уистлер, художник. Вы не знаете Уистлера?

— Нет, не знаю, — говорит Лесли.

— Не может быть, Лесли. Уистлер — прекрасный художник. Вы знаете, он жил, кажется, в этих краях, у Баттерси. Возвращаясь поздно домой, он видел мост, окутанный ночью, и таким изобразил его на картине. Не может быть, чтобы вы не знали Уистлера.

Лесли роется в памяти.

— Нет, не знаю, — смущенно говорит он.

Оказывается, Лесли Рид не знает художника Уистлера.

Улыбка англичанина

Вот соседи мистера Твида: полковник Чисхольм (он уехал в Тифлис), майор Андерсон, капитаны Аллен и Хаус, лейтенант Гемс, еще офицеры и — в других этажах и в домах рядом — солдаты.

Майор Андерсон и капитан Хаус — офицеры индийской регулярной армии. Оба грузные, красные, перетянутые ремнями, точно упряжкой. Майор Андерсон всегда начинает по-книжному: «когда мы стояли в этой проклятой дыре…» Затем следует название какой-нибудь портом позабытой местности, вроде Желтой долины или Обезьяньей реки.

Они почти каждый вечер приходят к Твиду, сидят в кабинете за столиком, покрытом накрахмаленной скатертью, где бутылки, бокалы, шоколад в серебре, сигареты, ананасы-консервы. Густой хохот Андерсона валит из кабинета, как дым.

Время второго завтрака. Обычно в эту пору лестница оживает. Но сейчас, положительно, там кто-то бушует. Я выхожу на лестницу. Все понятно: майор Андерсон спускается по ступенькам, неуклюже, как бочка, громыхая проклятиями.

1

Как дела, Томми? (Томми — означает по-английски солдатик, браток.)

2

О, вы говорите по-английски?

3

Да, говорю.