Страница 35 из 52
Почувствовала Эрна фальшь в их разговоре или нет, но она рассказала о митинге и о субъекте в синем берете.
А потом она посмотрела на Коку:
— Мне показалось даже, что человек в синем берете — мой знакомый... Ты, Кока, по праздникам носишь такой берет.
Кока от удивления, а может с испуга, выпучил глаза, заморгал, словно заводная кукла.
Наступило неловкое молчание.
Но тут Марта схватила Коку за прядку волос, спадавшую на лоб:
— Так вот мы с кем имеем дело. В тюрьму его, в тюрьму, негодного...
Оркестр заиграл «Ауфвидерзеен», и последние посетители, рассчитавшись с официантами, вышли из душного, прокуренного гасштета.
Кока и Эрна проводили Курта и Марту до лодки. Попрощались. Курт завел мотор, и лодка скрылась за поворотом.
Потом они шли по тихой, сонной Зеештрассе. Из-за озера выполз красный, словно медный таз, месяц. Вода в озере сразу как-то оживилась, повеселела. В камышах вдруг закрякали утки, засвистели морские курочки-чернушки.
Хорошо, легко дышалось Эрне в эту светлую майскую ночь. Рядом шагал Кока. Он крепко держал Эрну за руку, что-то шептал. Но она, казалось, не слушала его.
— Тебе хорошо со мной, Эрна?
— Да.
— Тебя можно обнять, Эрна?
— Да.
Кока увлек Эрну на берег озера, усадил на парапет, подстелив на серые холодные камни свой пиджак. В голове Эрны туманилось от легкого опьянения, ей хотелось подышать прохладой майской ночи. А в эту ночь было на редкость хорошо. Через все озеро пролегла лунная серебристая дорога, курочки-чернушки даже в такой поздний час гуляли стайками, ночной парк был тихий, спящий.
Эрна жадно смотрела на этот мир, и знакомые ей с детства места казались новыми, необыкновенными. Она ткнулась под руку Коки, прижалась к его теплому боку.
Кока тихонько отстранил Эрну, встал, подошел к озеру, зачерпнул пригоршней воду, полил на голову. Зачерпнул еще, вылил за воротник рубашки. Потер холодными руками грудь, виски.
Эрна подала Коке носовой платок. Кока вытер голову, шею, сел на парапет, закурил. Когда он подносил сигарету к губам, ее красненький глазок мелко-мелко дрожал: Кока волновался.
— Эрик, я должен сказать тебе правду, — начал тихим голосом Кока. — Если ты узнаешь — проклянешь меня, станешь презирать, ненавидеть. А ведь я тебя люблю, Эрик, очень люблю... Но я слабый человек, у меня нет воли. Мной всегда кто-то командовал. А ты... ты стала для меня родной, близкой. Без тебя я конченый человек, ничтожество, дрянь... Ведь я не знал настоящей любви... Я только читал об этом в книгах да видел в кино...
Эрна пододвинулась к Коке. Он схватил ее за руки, начал целовать. Потом ткнулся лицом в колени Эрны, и она почувствовала, как плечи его задрожали: Кока плакал. Пунке подняла его голову, взглянула в глаза.
— Перестань, распустил нюни-то, мальчишка! Ну, любишь, дуралей, а я, думаешь, нет?
— Но ты не смеешь меня любить, не смеешь, Эрна! — Кока сунул в карман руку, выхватил оттуда берет, потряс им перед лицом Эрны, надел на голову. — Я человек в синем берете, Эрна. Бей, казни, вешай — он перед тобой! Кока упал на колени, обхватил ее ноги, начал их целовать.
Признание Коки поразило Эрну, она растерялась, не знала, что делать. А Кока ползал у нее в ногах и твердил одни и те же слова: «Вот он перед тобой... Вот он перед тобой... Казни, милуй — весь перед тобой!»
Все плыло перед Эрной: и набережная, и пруд, и небо. Но все-таки она нашла в себе силы, чтобы вымолвить тихо и повелительно:
— Встань!
Кока повиновался.
— Взгляни мне в глаза. Взгляни, говорю!
Кока поднял голову и невидящими глазами посмотрел на Эрну.
— И это... правда?! — еле слышно спросила она.
Кока утвердительно мотнул головой:
— Это правда... Это правда, Эрна.
— Как ты... Как же ты посмел? Это же называется провокацией!.. Изменой... Преступлением... ты.... ты... — От нахлынувших чувств Эрна не знала, как назвать человека, которого всего лишь несколько минут назад, казалось, любила.
Коку колотил озноб. Он твердил: «Это правда... Это правда...»
Кока опять хотел было упасть на колени, но Эрна остановила:
— Не смей!
— Прости, Эрна! Прости. Попутали, окаянные. Попутали, нехристи. Простишь — послужу, как раб.
Эрна встала, прошла несколько шагов вдоль берега, резко повернулась к Коке. Он сидел на камне, маленький, жалкий, растерянный.
— Вот что. — Эрна подошла к нему вплотную. — Раз ты рассказал мне сам об этом мерзком поступке, значит, ты еще не окончательно потерянный человек. Сейчас же пойди в народную полицию. Продался — признайся дочиста.
— Ни за грош, ни за грош, — бормотал Кока.
— Искупи вину...
— Я хоть сейчас, хоть сейчас...
Два оранжевых язычка пламени вдруг блеснули из-за камыша, прогремели выстрелы. Эрна, повернувшись к озеру, заметила, как моторная лодка с людьми в белых спортивных костюмах мгновенно скрылась в зарослях ивняка. Эрна, покачнувшись, упала на берег. Рядом с ней, ткнувшись головой в песок, упал Кока…
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
— Вот это и есть могила Прошки Новикова, — сказала Бригитта, кладя венок на плиту. — Жаль, мама сегодня не пришла. Она всегда в такие дни навещала Прошку. — Бригитта поправила венок, выпрямилась, посмотрела на лейтенанта Новикова.
— Неужели це твий батько, товарищ лейтенант? — спросил Данила Бантик. — Вот це дило! «Новиков Прохор Романович, автоматчик». Он, товарищ лейтенант, он!
Веселый тон Бантика мало соответствовал моменту. И девушки недовольно покосились на солдата. Усадили Прохора на скамейку.
— Пусть побудет один, — сказала Катрин и увлекла за собой подруг. Бантик пошел за девушками. Они ходили по кладбищу, поправляли цветы на могилах, посыпали песком тропинки.
Данила остановился у гранитного постамента, на котором возвышался советский танк. Прочитал: «Экипаж этой машины прошел с ожесточенными боями от Сталинграда до Эльбы. Он уничтожил несколько орудий, сотни гитлеровцев и заслужил почетное звание гвардейского». Дальше перечислялись фамилии танкистов: командир танка Сурков, механик-водитель Господарчук, наводчик Рахметов, заряжающий Жибуртович.
— В последний день войны погибли ребята, — грустно сказал Бантик.
— Да, — согласилась Герда.
— И экипаж многонациональный... Русский, украинец, белорус и, наверное, узбек. Молодцы хлопцы! Всем колхозом чертей били.
Герда насупила брови:
— Не чертей, а фашистов.
— А это все равно, — вставила Катрин и положила к подножию постамента букетик гвоздик.
— Молодые хлопцы. Совсем молодые. — Бантик снял фуражку, постоял молча.
Над кладбищем опускалась ночь. На высоком ширококроном платане, на самой его вершине, словно ребенок, проплакал филин.
— Данила, — сказала Катрин, — позовите Прохора. — Она зябко повела плечами.
Бантик, надев фуражку, пошел в глубь кладбища. Не дойдя нескольких шагов до могилы Прохора Новикова, остановился, прислушался. Филин, снова проплакав, захлопал крыльями, перелетел на клен, в листьях которого гасли последние краски вечерней зари.
Новиков сидел по-прежнему на скамейке, подперев лицо ладонями. Рядом с ним лежала фуражка, букетик алых полевых маков.
— Товарищ лейтенант, — тихо позвал Бантик. — Пора домой.
Прохор, очнувшись, резко встряхнул головой, поднял на Бантика глаза.
— Это вы, Данила? — спросил он и приподнялся со скамейки. — Сейчас пойдем. — Прохор сделал несколько шагов к могиле, положил на плиту маки.
Катрин, тронув Прохора за плечо, сказала:
— Пойдемте, уже темно.
Новиков взял фуражку из рук Данилы:
— Слышите, как плачет филин? Это он людей оплакивает.
— Слышим, — ответила Бригитта. — Когда мы с мамой бываем здесь, тоже слышим филина... Еще белки здесь живут, Прохор. Много белок. Малюсенькие такие, глазки, словно бусинки... Мама радуется, когда видит здесь белок, кормит их печеньем. Они вот по этой скамеечке скачут, забираются прямо ей на колени и едят печенье из рук... И из моих рук берут. Поглядишь — нежненькие такие, пушистые. Лапками мордочки так и моют, так и моют.