Страница 1 из 3

"Исторические" люди

Очерк.

Станция Колотово разметала свои гнилыя избушки в широкой луговине, пересекаемой челябинским трактом. Место, вообще, самое незавидное, тем более, что в двух верстах залегло прекрасное башкирское озеро Култай-Куль, где можно было бы жить припеваючи. Но если русския деревни лезут непременно в болото, то башкирской, как Колотово, и Бог простит. По сторонам тракта разсажалось до сотни одноглазых избенок, до того проваленных, что страшно на них смотреть. Колотовские башкиры по преимуществу промышляют воровством на тракту и по соседним русским деревням. Свои земли они сдают за безценок мастеровым из ближайших горных заводов.

Самый тракт в осеннее время представляет собою одну сплошную непролазную грязь, по которой тройка почтовых лошадей едва может двигаться со скоростью трех верст в час. Зажоры, колдобины и настоящия волчьи ямы составляют то, что принято называть колеей. Именно в такую погоду мой экипаж дополз наконец до Колотовой. Лошади были в разгоне, и приходилось ждать. Содержатель постоялаго двора, заложив руки за спину, в утешение мне проговорил:

-- Не вам одним, господин, дожидать приходится... Проезжающие господа вон уж полсуток сидят у нас. Может, слыхали Нагибина?.. Они самые...

В самом скверном положении лучшим утешением служат такия же несчастия себе подобных, и станционные смотрители знают этот психологический факт очень хорошо. В Колотовой не было даже и такого смотрителя, а его заменял простой ямщик, державший почтовую гоньбу. Моросил мелкий осенний дождь-сеногной, и я отправился в избу, где томились другие проезжающие господа. В сенях стояла та грязь, какая бывает только на однех почтовых станциях. Осевшая в петлях дверь вела прямо в длинную избу, перегороженную на две половины: чистая для господ и черная для кучеров и обозной ямщины. Блохи, клопы и тараканы служили одинаково обеим половинам. Мне сначала не хотелось безпокоить расположившихся в чистом отделении пассажиров, но путешествия вообще делают нас эгоистами. После минутнаго колебания я уже входил вместе с чемоданом в отделение для господ. Там было двое,-- на лавке у окна лежала девушка с бледным лицом, а около нея неровным шагом ходил старичок в серой охотничьей куртке с выцветшими зелеными отворотами и металлическими пуговицами. Он остановился, посмотрел на меня в упор своими слезившимися, воспаленными глазами и хрипло проговорил:

-- Вы куда же это лезете, милостивый государь? Кажется, можете видеть, что мы заняли место раньше вас...

-- Папа, какой ты странный... Заходите, пожалуйста, всем места будет,-- ответила девушка, поднимаясь со своей лавочки.

Старик посмотрел на дочь, потом на меня, сердито плюнул и безмолвно зашагал по другому направлению. Вышла неловкая сцена. Я бросил свой чемодан в угол и поместился у другого окна. На столе около потухшаго самовара были разложены дорожныя закуски, табак в коробочке, и тут же валялась разогнутая книга. По костюму девушки можно было заключить, что она из небогатой трудовой семьи,-- простое ситцевое платье, суконная кофточка, дорожная сумочка через плечо. Сердитый старик принадлежал к типу "отставных". Озлобленное, изжелта-серое лицо свидетельствовало о достаточном количестве житейских неудач

-- Не прикажете ли насчет самоварчика?-- предлагал мне хозяин, появляясь в дверях.

-- Пожалуйста...

Старик сердито взметнул на него глазами и сделал нетерпеливое движение.

-- Можно с самоварчик ослобонить?-- справился хозяин, обращаясь к девушке

-- Мы кончили чай, можете убирать,-- ответила та и закашлялась тяжелым, нехорошим кашлем.

Когда хозяин, широко разставив руки и тяжело ступая своими сапогами, потащил самовар, старик отставной как-то даже зашипел от злости и, догнав мужика, заговорил своим хриплым голосом:

-- А... ты не знаешь меня?!.. А... не узнал?!.. А... не знаешь?!..

-- Что вы, Иван Митрич, как не узнать... Не один раз допрежь того стаивали у нас на фатере. Оченно хорошо помним...

-- А зачем каблучищами своими стучишь, как лошадь... а?.. Если знаешь, так как ты смел рожу свою сыромятную показывать сюда... а?..

-- Папа...

Мужик посмотрел на нас как-то через плечо, осклабился и, не отвечая ничего, вышел с самоваром. У девушки на лице выступили розовыя пятна.

-- "Оченно хорошо помним"...-- передразнивал Иван Митрич, обращаясь уже ко мне.-- Меня все по тракту помнят. Да... Разве прежде он смел войти ко мне в комнату?.. Нет, каблучищами-то он как стучал, бестия... а?.. Впрочем, все они на одну колодку.

-- Тебе вредно волноваться, папа... Помнишь, что доктор сказал?

-- Ах, Нюрочка, отстань... Совсем это не твое дело!.. Ну что же, пусть будет у меня ожирение сердца, а я не могу... Не могу я видеть этой подлости. Понимаешь: ввалился в комнату и давай возить по полу каблучащами, как только-что подкованная лошадь. "Оченно хорошо помним, Иван Митрич"... "

Девушка как-то вся сежилась и отвернулась к окну. Старик забегал опять по комнате, размахивая ожесточенно руками, точно он отбивался от какого-то невидимаго неприятеля.

II.

Пить чай одному, когда другие стараются из вежливости не смотреть на вас, вообще неприятно. Я предложил своим неважным компаньонам принять участие в чаепитии.

-- Что же, от скуки можно...-- согласился Иван Митрич и, как-то быстро шаркнув ногой, отрапортовал:-- А позвольте отрекомендоваться: Иван Митрич Нагибин... Может-быть, и слыхали? А это моя дочь, Анна Ивановна Нагибина... Это уж принято: если отец Иван, то дочь А. Ивановна. Анна Ивановна, будь нашей дамой и займи место хозяйки.

Фамилию Нагибина я действительно слыхал: это был какой-то становой, о котором что-то такое было напечатано в местной прессе. Анна Ивановна покорно занялась разливанием чая и взглядом спросила меня, какой крепости нужен чай.

-- Если у вас ожирение сердца, то не советую очень крепкий,-- пробовал Иван Митрич тоном радушнаго хозяина.-- Впрочем, доктора всегда врут...

Старик как-то сразу отмяк и даже улыбнулся без всякой побудительной причины. Во время завязавшагося разговора ни о чем он несколько раз как-то сбоку посмотрел на дочь, а потом с деланым спокойствием проговорил:

-- Нюрочка, там у нас, кажется, тово... осталось еще в бутылочке...

Анна Ивановна сделала вид, что не слышит, и спокойно продолжала разсказывать, как они разсчитывали доехать вечером домой, а теперь должны сидеть на этой отвратительной станции, как ужасно трясет дорогой, как у них чуть не перевернулся экипаж в канаву и т. д.

В этой разговорчивости так и чувствовалось напускная живость, особенно когда Анна Ивановна делала паузы, чтоб перевести дух,-- ей, видимо, трудно было говорить, и она сдерживала приступы сухого чахоточнаго кашля. Иван Митрич торопливо выпил свой стакан, взерошил коротко остриженные волосы с сильной проседью и задумчиво проговорил, продолжая какую-то внутреннюю нить мыслей:

-- Весь тракт знал Ивана Митрича... да. Бывало, еще подезжаешь к станции, а он уж ворота растворил и сам без шапки перед вами трясется... Да, и трясется, а не то, чтобы каблучищами... А почему? Потому что он хотя и скотина, а чувствовал... Да-с, чувствовал; имел уважение к "твердости" и опять чувствовал. Разве тогда могло не быть лошадей?.. а? Да тогда бы я всю ихнюю деревню вверх дном повернул, а теперь вот сидим-с и ждем-с. Ослабла власть и не стало чувства, а осталась одна дерзость. Нюрочка, у нас, кажется, тово...

-- Да ведь доктор строго запретил, папа?

-- Ах, отстань, пожалуйста... Разве ты можешь понимать? Вот он меня возмутил, и мне необходимо успокоиться. Всего одну рюмочку! Нюрочка, голубчик....

Девушка поднялась со своего места и с недовольным лицом вышла из комнаты. Через минуту под окном, шлепая голыми ногами по грязи, пробежал посланный за водкой мальчик. Иван Митрич облегченно вздохнул и, лукаво подмигнув в мою сторону, проговорил: