Кисейная барышня

-- Вы были пьяны...-- тихо проговорила Зиночка, с трудом переводя дух.-- А разве пьяный человек может отвечать за свои поступки?.. Но и другие не виноваты... Есть такия положения... когда потерпевшему остается только молчать.

-- Да, я постоянно был пьян, Зинаида Игнатьевна...-- продолжал Татауров.-- Пред вами погибший человек... Но и у погибшаго человека может, проснуться совесть. Когда я увидал вас тогда на пасеке... ах, как мне сделалось совестно, гадко!.. И такой человек поднял свою грязную руку на честную девушку... Игнатий Павлович, гоните меня, подлеца, в шею -- вот и весь разговор.

-- Да в чем дело?-- спрашивал Ромодин.

Татауров, сбиваясь и делая остановки, разсказал откровенно все обстоятельства. Ромодин слушал его, бледный, как полотно, и от охватившаго его волнения у него затряслась нижняя челюсть. Зиночка сидела попрежнему у стола и не замечала, как по лицу ея катились слезы. Стоявшая на столе лампа освещала эту живую картину, оставляя углы комнаты в полутьме. Жажда покаяния у Татаурова разразилась именно в той острой форме, когда человек говорит: "смотрите, все смотрите, какой я дурной и скверный человек -- я сам презираю себя". Это -- свойство русскаго простого человека, который кланялся с высокаго лобнаго места на все четыре стороны и прощался с миром православным. Накипевшему злу нужен выход.

-- Нет... всего я не могу и разсказать...-- безсильно закончил Татауров, опускаясь на диван.-- Ведь я все-таки получил кой-какое образование, а жил до сих пор по-свински. Таким людям даже нет имени.

Наступила тяжелая пауза. Ромодин шагал, из угла в угол, заложив руку за спину. Как, к его дочери посылать извозчика из гостиницы!.. Господи, что же это такое?.. И она, она молчала все время... Нет, всему есть пределы, и он, Ромодин, покажет, что нельзя безнаказанно оскорблять порядочных людей. Только пусть уйдет Зиночка; у него с Татауровым будет свой разговор: старый и больной отец покажет купеческому саврасу, что называется порядочностью в человеческом общежитии.

Но в этот момент Татауров поднялся и, не прощаясь, пошел прямо к двери.

-- Послушайте,-- остановила его Зиночка.-- О своей пьяной выходке вы сказали больше, чем я сама знала... Я даже понимаю такой поступок, как проявление ничем не сдерживаемой разнузданности. Но для меня непонятно вот что: зачем вы тогда купили с аукциона мой рояль? Это был единственный верный друг, и вы отняли его у меня... Если бы купил его какой-нибудь незнакомый человек, то это еще можно обяснить жаждой наживы, наконец привычкой к дешевым покупкам; но вы бывали у нас так часто в доме... вообще были приняты как свой человек...

-- Вот уж этого не могу вам сказать,-- бормотал Татауров, перебирая в руках шапку.

-- Почему?..

-- Так... А впрочем, все равно: меня подговорил Брждзовский, чтобы сделать вам неприятность. Это еще хуже того, что я делал дурного лично от себя...

-- Неправда!-- резко прервала его Зиночка.-- Да, неправда...

-- Я лучше уйду,-- повторял Татауров.-- Ей-Богу, уйду... что же тут говорить: мерзавец, и только. На таких людей даже не сердятся, а только презирают...

Зиночка не помнила, когда и как вышел из номера Татауров. Отцу стоило больших хлопот, чтобы привести ее в себя. Она не плакала, не жаловалась, не стонала, а точно вся застыла. Ромодин хорошо знал нервные женские припадки и поэтому молчал тоже; лучшее лекарство в таких случаях -- тишина. Испытанный человек понимал многое такое, о чем не догадывалась и не могла бы догадаться сама Зиночка, и о чем он не мог ей сказать. Желание посчитаться с купеческим саврасом уступило место другому чувству... Да и ему ли, из-за котораго плакало столько женщин, судить других!

-- Папа... я всех ненавижу... да, всех!-- заговорила наконец Зиночка, просыпаясь от своего забытья.-- И тебя ненавижу, папа... и себя... вот за то, что сидела здесь и слушала вас обоих. Нужно бежать.

Она так и ушла, не простившись с отцом.

XVI.

Прошел год. Опять наступала весна. Ромодины жили все в том же флигельке, а Игнатий Павлович перебивался попрежнему в своих номерах. Милочка поступила в гимназию, маленькая Аня ходила уже около стульев.

К дневнике Зиночки мы читаем: "Как я люблю, когда расцветают в феврале гиацинты и тюльпаны... Они, эти восточные гости, говорят нам, что там, далеко-далеко, под горячим южным небом, уже наступила весна,-- благоухающая, пышная, цветущая, одуряющая богатством красок и ароматов весна. Там плачут соловьи над распускающимися розами, а у нас все еще покрыто снежным саваном и завывают зимния мятели... А я так люблю цветы -- ведь они говорят нам о вечной весне, солнце и жизни вообще. Например, какая прелесть левкой -- мой любимый цветок. Один его запах уже напоминает лето, жизнь где-нибудь на даче, прогулки и те маленькия дешевыя удовольствия, которыя хороши уже одним тем, что доступны самым маленьким людям. Я всегда мечтала о том, чтобы пожить хоть одно лето на такой даче и отдохнуть. Да, отдохнуть... Однако какия странныя мысли у меня сегодня выливаются из головы. Чуть не забыла очень удачное сравнение нашей весны с настоящей южной весной: наша походит на бедную родственницу, которая старается войти и выйти незаметно, чтобы кого-нибудь не обезпокоить -- и платье на ней перекрашенное, и цветы на шляпе выцвели, и надушилась она дешевенькими духами. Но мне нравится это бледное, хорошее лицо, эти честные глаза, эта скромная молчаливость, точно это я сама.

"Сегодня мне приходится писать о глупостях: цветы, весна, лень... Я делаюсь положительно эгоисткой, потому что начинаю думать, кажется, только о себе и о том, что мне нравится. Что может быть отвратительнее такого разыгравшагося эгоизма кисейной барышни? Хочу думать о других и не могу... Если бы у меня было свободное время, я стала бы капризничать и скучать. А мысли так и разбегаются сами собой, чтобы помечтать. Для чего я пишу все это? Кому это нужно? А вот для чего: нужно проверять себя, каждый свой шаг, и подводить итог каждому дню, как ведутся приходо-расходныя книги... Есть наконец потребность высказаться и прислушаться к самому себе. Итак, весна, цветы и... ну, конечно, у всякой кисейной барышни должен быть свой он. Нельзя! Природа безжалостна и лезет в окно, когда ее не пускают в дверь. У меня тоже есть свой он. Да, настоящий он... Он появился совершенно неожиданно и страшно меня напугал. Это было еще зимой. Кажется, на Святках -- да, да, на Святках. Дешевенькие часы пробили ровно час, когда дверь в передней растворилась, и показался Сенечка Татауров... Помню, как вся кровь хлынула мне в голову и какое бешенство охватило меня: как он смел явиться в дом, опозоренный его же рукой?.. Потом мне вдруг сделалось совестно за свое ситцевое платье, за оборвавшуюся рюшку на рукаве, наконец за то, что нам решительно негде было принимать гостей. Я вышла сама к нему в переднюю (в скобках: мною овладела отчаянная решимость выгнать этого нахала вон!) и самым сухим тоном, как не умеет говорить ни одна кисейная дама в свете,-- спросила: Что вам угодно?

"Этот нахальный человек пробормотал что-то себе под нос и затоптался на месте, как козел, ударившийся лбом в стену. Я уже подняла руку, чтобы указать ему на дверь, как взглянула нечаянно на его лицо и остановилась: это лицо было такое жалкое, умоляющее...

"-- Не гоните меня...-- как нищий, просил этот нахальный человек.

"Что было мне делать? Говоря правду, я немножко растерялась: какое нахальство нужно для того, чтобы явиться ко мне на глаза... И притом, что нужно этому человеку? Что общаго могло быть между нами? Когда я опомнилась, он уже сидел в моей комнате... Конечно, это было глупо, мне не следовало ни в каком случае пускать его через порог своей комнаты, но тут сидела Милочка, и мне не хотелось выдавать перед ней свою оплошность. Хитрая девчонка сделала такое лицо, точно все это так и должно быть, а он растерянно смотрел куда-то в угол, как пойманный за ухо школьник. Оставалось разыграть комедию до конца, и я даже предложила ему стакан кофе... Представьте себе, он и не подумал отказаться, а точно обрадовался. Я еще раз разсердилась и на себя, и на него, и на Милочку -- на всех. Если так, то пусть полюбуется нашей семейной обстановкой, ситцевыми платьями, вообще убожеством всего окружающаго. Дарья подала жидкий кофе и -- вместо сливок -- простого молока. Он молча выпил стакан и посмотрел на меня, как будто просил еще второй,-- нет, это уже из рук вон. Он говорил что-то такое о погоде, о театре, о каких-то знакомых, вообще держался ужасно глупо, и я едва дождалась, когда он наконец уйдет. Главным образом, мне было совестно Милочки, но ловкая девчонка даже глазом не повела и не проронила ни одного слова, когда он ушел. Ночью, когда все спали, я горько плакала... Да, я поступила, как настоящая кисейная барышня, и всякая другая порядочная девушка сделала бы на моем месте совсем не так. Я про себя повторяла те великолепныя фразы, которыя должна была ему сказать и не сказала: "милостивый государь, вы, вероятно, ошиблись адресом"... О, я испытывала такой прилив настоящей благородной гордости, у которой был всего один недостаток -- действительность совсем не отвечала ей, и я себя называла опять кисейной барышней. Но страшное было впереди: через три дня он явился опять... Что ему нужно, в самом деле?.. Я могла только удивляться его глупости... В довершение всего, Милочка незаметно ускользнула в комнату к матери и оставила нас одних с глазу на глаз.