Лётные

II.

Так прошло целых три дня. Запасы кое-какие были, погода стояла отличная, и лётные пока ничего не предпринимали, наслаждаясь благословенным покоем. Да и пора было отдохнуть, потому что все они бродяжничали уж "близко полгода",-- даже у здоровеннаго Филиппа Перемета, и у того по временам ныла каждая косточка.

На четвертую ночь Ивану пришлось особенно тяжело, и он лежал около огня в тяжелом полузабытье. Ночь выпала ясная, немножко холодная, с сильной росой; над островом и над рекой стояла какая-то молочная мгла, чутко вздрагивавшая от малейшаго звука. Кусты тальника, смородины и вербы, которыми порос весь остров, казались гораздо выше, чем днем, и сливались в большия темныя массы. Где-то далеко, на берегу Исети, заливались два соловья. Иногда у самаго острова глухо всплескивала вода,-- это металась в заводи крупная рыба; где-то далеко-далеко, точно под землей, глухо лаяла собака. Иван иногда глядел на небо, усеянное звездами, и ему оно казалось громадной синей трубой, опрокинувшейся широким концом как раз над самым Татарским островом. Отяжелевшие глаза слипались сами собой, но ухо чутко сторожило малейший шорох, заставляя бродягу вздрагивать. То казалось ему, что к острову осторожно подплывает лодка, то в кустах слышались крадущиеся шаги и подозрительный треск. Больному "блазнило" вдвойне, и он смешивал галлюцинации с действительностью.

Перед самым утром, когда небо начало заволакиваться туманом, больной начал совсем засыпать, но над самой его головой жалобно пискнула маленькая птичка, выпугнутая из гнезда совкою. Это был скверный знак, и Иван только-что хотел разбудить спавших товарищей, как на его плечо легла чья-то тяжелая рука.

-- Не трожь...-- прошептал чей-то голос, и из темноты над Иваном наклонилась сгорбленная широкая фигура.-- Я с хорошим словом к вам пришел: мир на стану!

-- Садись, так гость будешь.

-- Я и то в гости пришел...-- засмеялся гость и уселся к огню на корточки, по-татарски.-- Сколько тут вас: трое? Так и есть. Эх, вы, и бродяжить-то не умеете: разе бродяги по ночам огни раскладывают, а? Наши парнишки всю деревню переполошили. В ночном лошадей стерегли, а на острову дымок; ну, сейчас в деревню: "лётные на Татарском острову..."

-- Да вот неможется что-то,-- около огонька все как будто способнее...

-- Ну, это статья другая!..-- согласился гость и, не торопясь, принялся раскуривать свою трубку-носогрейку.

Спавшие бродяги проснулись, по продолжали лежать с закрытыми глазами, наблюдая ночного гостя с волчьей осторожностью.

-- Ишь дьявола, хотят дядю Листара оммануть!-- весело проговорил гость и опять засмеялся.-- У меня такой петушок был: засунет голову в поленницу и думает, что его не видно... занимательный был петушок. А вы, братцы, не сумлевайтесь: дядя Листар сам в лётных-то колотился годов с пять и всю эту музыку произошел, как же!..

-- Ты из Тебеньковой будешь?-- спросил Иван,

-- Тебеньковский. Мир меня, значит, послал испытать вас, с добром или с худом вы пришли. Время летнее, в деревне только старые да малые, ну, чтобы баловства какого не вышло. А я так про себя-то мерекаю: чистые дураки эти наши мирские мужики...

Дядя Листар одним движением головы молодцовато передвинул свою шляпенку с уха на ухо и опять засмеялся хриплым смешком, прищурив свой единственный глаз. Лицо у него было сильно изрыто оспой, один глаз вытек и был закрыт ввалившимся веком; жиденькая желтая бороденка глядела старой мочалкой. Одет он был в изгребную синюю рубаху домашняго дела и такие же порты. Широкая сгорбленная спина и длинныя руки выдавали деревенскаго силача, видавшаго виды, о чем свидетельствовал единственный глаз дяди Листара, который смотрел как-то особенно воровски.

иосиф-Прекрасный и Перемет поднялись со своих мест и подсели к огоньку, разглядывая дядю Листара исподлобья.

-- Издалече будете?-- спрашивал старик тоном своего человека.

-- Ничего-таки... здорово отмахнули,-- хвастливо ответил иосиф-Прскрасный, грея свои длинныя руки над огнем.-- Из-под Иркутскова бурским, третью тыщу доколачиваем.

-- Так... Место знакомое: сам из-под Иркутскова уходил,

-- Нно-о?

-- Верно... Я тут конокрадством займовался, ну, одного человека и порешили грешным делом. По этому самому случаю меня и засудили, старые тогда суды были. Было-таки всячины... ох-хо-хо!

-- А глаз куда девал?-- спросил иосиф-Прекрасный.

-- Это, милый друг, один кыргызь мне заметку оставил... ха-ха!.. В орде мы коней воровали у них, ну и тово, прямо копьем да в глаз кыргызь проклятущий и угадал. Так вот, други милые, пришел я к вам от своих: мир послал... опасятся насчет баловства. Обыкновенно -- дураки; я про мужиков-то: лётные, как зайцы, чего их бояться... всякому до себя.

-- Верное твое слово... Нам бы только до своих местов пройти, а не до баловства. Да вот Иван что-то больно разнемогся дорогой, да и на трахту, сказывают, тово...

-- Насчет трахту не сумлевайтесь: пустое...-- успокоил дядя Дистар.-- Конечно, не прежняя пора, ну, все-таки, ежели с умом, так хошь на тройке поезжай.

-- А как в Шадрином ноне?-- полюбопытствовал Перемет,

-- В шадринсксм остроге? Дрянь дело: изгадили место совсем... Прежде шадринский-то острог все лётные даже весьма уважали: не острог был, а угодник. Первое -- насчет харчу не стесняли, а второй -- майдан...

-- Слыхивали и мы, как же.

-- Как не слыхать: первое место было для лётных... Сами бродяжки туда гли по осени, чтобы перезимовать. Шестьсот, семьсот душ набиралось... А нынче шабаш, строгости везде пошли... начальство тоже новое...

Лётные разговорились с дядей Листаром, как со своим братом, и разсказали, кто и куда пробирается: иосиф-Прекрасный шел на Волгу, в свою Нижегородскую губернию, хохол Перемет куда-то в Черниговскую, Иван Несчастной-Жизни за Урал, в Чердынский уезд. Собственно, говорил один иосиф-Прекрасный, вообще большой краснобай по природе.

-- Так, говоришь, ваши тебеньковские сильно испужались нас, а?-- спрашивал он дядю Листара в третий раз.-- А ты им скажи, своим-то мирским, что наше дело смиренное: передохнем малость и опять к своим местам поволокемся.

-- Скажу, скажу... Дурачье эти наши мужики самые, правду надо говорить,-- философски разсуждал дядя Листар, разставляя руки.-- А того не сообразят, что все под Богом ходим: сегодня я справный, самый естевой мужик, а завтра заминка вышла, и я сам в лётные попал... Это как? Понимать все это надо, а не то, чтобы бояться. У нас в Тебеньковой эк-ту один брательник другого топором зарубил, ну, большая неустойка вышла; засудили сердягу, теперь тоже, поди, в лётных где-нибудь по Сибири мается.

-- А много лётных через ваши места проходит?

-- Страсть сколько: день и ночь идут... по одному, по два, по три. У нас насчет этого даже очень способно -- никто пальцем не пошевелит бродяжку настоящаго, а еще кусочек хлеба подаст. Не как в этой проклятущей Сибири -- там, брат, травят горбачей, как зайцев. Эти желторотые сибиряки -- сущие псы... А у нас у каждой избы такая полочка к окну пришита, чтобы на ночь бродяжкам хлеб выставлять. Бабы у нас жальливыя насчет бродяжек... Вот разбойникам да конокрадам спуску же дадим, это уж точно!

В этой мирной беседе не принимал участия только один больной Иван: он лежал с закрытыми глазами и молча слушал болтовню лётных с дядей Листаром. Последняго он узнал по голосу и теперь старался не попадаться ему на глаза: еще узнает, пожалуй, и разблаговестит в Тебеньковой.

-- Вы-бы, черти, хоть землянку сделали, что ли,-- говорил дядя Листар, собравшись уходить.-- Мало ли какая причина: дождичком прихватит, росой тоже... невпример способнее землянка-то, а то попросту балаган оборудуйте. У нас жить можно: народ естевой, не чета сибирским-то челдонам. Худого слова не услышите, ежели себя будете соблюдать... Только вот с писарем надо будет маленько сладиться, и чтобы прижимки какой не вышло. Наши шадринские писаря, как помещики: приступу к ним нет.