Страница 69 из 103
Не поймите меня неправильно — я люблю Форстера. На самом деле я знал его по Кингз [колледжу, Кембридж], когда учился там. Он приглашал меня на чай, и я понял, что он человек достаточно храбрый, чтобы написать антиимпериалистическое Поездку в Индию. Но выбранная им сдержанная классическая стилистика не соответствовал той Индии, которую видел я.
Индия не сдержанная, она горячая. Это такая страна, где, даже если вы живете в сельской местности, вы никогда не сможете остаться в одиночестве. Я хотел создать литературный эквивалент толпы. Так что это был технический прием, преднамеренная попытка втиснуть туда слишком много происходящего, чтобы вы ощущали, как будто вас постоянно толкают туда-сюда, как если бы вы пробирались через толпу.[388]
Рушди сказал в интервью The New York Times, что его третий роман, Стыд (1983), был «чем-то вроде современной волшебной сказки», которую, по его мнению, не стоит воспринимать всерьез, и что, поскольку действие происходит «не совсем в Пакистане», он не считает, что она спровоцирует власти этой страны запретить книгу и сжечь тираж[389]. Тем не менее это был обвинительный акт в отношении страны, которая отказалась от полиморфности и стала унитарной. Пакистан освободился от колониального ига только для того, чтобы мутировать в диктатуру, полную доносчиков, готовых выдать властям тех, кто с ней не согласен. Рушди мог сколько угодно утверждать, что это вымысел, что это магический реализм, — настоящие правители Пакистана всё поняли правильно: Стыд был запрещен в Пакистане президентом Мухаммадом Зия-уль-Хаком.
Некоторые критики восприняли эти два романа как свидетельство того, что Рушди не только не является постколониальным писателем, но и встал на сторону доминирующей власти Запада, не пытаясь бросить ей вызов. Для них он безродный космополит, который получил привилегированное образование в элитных западных учебных заведениях — в частной школе в Мумбаи и в Кембриджском университете, — и ведет жизнь, которая едва ли помогает понять тех, кто живет в странах, которые он прославляет или обвиняет в своих книгах. Его европоцентристский взгляд низводит Индию до пестрой страны экзотических дикарей, а Пакистан — до типичной диктатуры третьего мира. Рушди, со своей стороны, находит у себя множество корней и считает, что неоднократные смены места жительства, напротив, помогают ему смотреть на современную историю через сатирическую, магически-реалистическую оптику. «Я эмигрант из одной страны (Индия) и иммигрант в двух других (в Англии, где я живу, и в Пакистане, куда мои родители переехали против моей воли)», — сказал он однажды[390].
Запреты и критика, с которой Рушди столкнулся после романа Стыд, едва ли стали для него уроком. После его публикации он снова вернулся к мыслям об исторической личности Мухаммада, которого он изучал в Кембридже двадцатью годами ранее. Когда в 1988 году вышла книга, ставшая результатом этих размышлений, Сатанинские стихи, разразилась буря. Многие мусульмане восприняли Стихи как оскорбление их религии и издевательство над ее пророком. Лидер мусульманской оппозиции в парламенте Индии Сайед Шахабуддин опубликовал в Times of India возмущенную статью, утверждающую, что роман является «вызывающе уничижительным». Он утверждал, что Рушди изобразил в своей книге жен пророка проститутками, работающими в борделе под названием «Занавес» — перевод с арабского слова «аль-хиджаб», обозначающего вуаль. Это неправда: в романе нет сцен, где жены Мухаммада работают в борделе, но есть проститутки, которые берут себе имена жен пророка, что, несомненно, оскорбительно для верующих. Шахабуддин, как и большинство яростных критиков Стихов, не читал книгу. «Мне не обязательно спускаться в грязную канализацию, чтобы узнать, что такое помои», — заявлял он[391].
В остальном, впрочем, дело Рушди напоминало о том столкновении цивилизаций, которого Сэмюэл Хантингтон опасался после окончания холодной войны. С одной стороны, домодернистский ислам, сторонники которого, уверенные в абсолютной истине слова Божьего, данного пророку и записанного в их священной книге, повсюду, от Брэдфорда до Исламабада, сжигали, не читая, Сатанинские стихи и выслеживали их автора и его издателей. С другой — утонченный писатель-постмодернист, принимающий новые ценности безбожного Запада и насмехающийся над мусульманскими святынями. И конечно же, Рушди говорил мне, что он «глубоко нерелигиозный человек» и «состоит в лагере Хитченса» (его покойный друг Кристофер Хитченс был автором бестселлера Бог не любовь: Как религия всё отравляет)[392]. В своей автобиографической книге Джозеф Антон Рушди приводит аргументацию в пользу богохульства: «…французские писатели-просветители намеренно использовали осмеяние святынь как оружие, отказываясь признать право церкви устанавливать границы для мысли»[393].
Этот нарратив о столкновении цивилизаций обрел поддержку в работах литературных сторонников Рушди, писавших об исламе. Его коллега-романист Мартин Эмис после 11 сентября 2001 года утверждал: «Запад снова и снова сталкивается с иррациональной, агонизирующей теократически-идеократической системой, которая, принципиально и непримиримо, противостоит самому его существованию». Эмис характеризовал умеренный ислам как «безразличный и безмолвный» перед лицом того, что он называл «исламизмом». В одном из газетных интервью цитировалось даже высказывание Эмиса, что он «испытывает неодолимое желание» ввести «дискриминационные меры» против всех мусульман, живущих в Великобритании, «пока они не поймут, что это будет наносить ущерб всему сообществу до тех пор, пока они сами не предпримут жестких мер против своих радикалов»[394].
На самом деле вся эта история не столь прямолинейна. Рушди писал Сатанинские стихи не ради оскорбления ислама, а в постмодернистской манере, как критику любых религиозных претензий на окончательную истину. Он объяснял мне: «Эта книга — не об исламе или не только об исламе. В ней рассказывается история о происхождении религии, имеющая параллели с историей ислама. Это книга о природе откровения, о видениях. Есть близкие параллели между откровениями Жанны д’Арк и святого Иоанна Богослова и тем, как Мухаммад описывает свои видения, когда ему являлся архангел Гавриил. Мне кажется, что это субъективная реальность, а не объективная. Если бы вы стояли рядом с Мухаммадом, могли бы вы увидеть этого архангела? Вероятно, нет. Но в то же время Мухаммад не выдумал то, что видел. Для него это не было вымыслом. Это то, о чем интересно написать»[395].
Здесь показательно само слово «интересно»: то, что светский писатель-постмодернист — друживший с такими критиками религии, как Кристофер Хитченс, — находил «интересным» или считал подходящей фактурой для сатирической магическо-реалистической прозы, было именно тем, что адепты религии считали ее священной основой, оскверненной книгой Рушди.
Точно так же показательно, что Рушди рассматривает пророка Мухаммада как историческую фигуру, как человека, ведущего борьбу за власть, а не как того, кто был просто наделен миссией по передаче священного слова Божия. За предполагаемой абсолютной истиной ангельского откровения кроется преследование сиюминутных целей, связанных с мирской властью и мирскими интересами, скорее в том виде, в котором это постулировали Ницше и Фуко. Однако сомнения Рушди в природе откровения и исторической основе предполагаемых священных текстов вряд ли относятся к одному только исламу. Если у вас есть Библия, откройте, например, Первое послание Коринфянам, 14-ю главу, и прочитайте мудрость апостола Павла: «Жены ваши в церквах да молчат, ибо не позволено им говорить, а быть в подчинении, как и закон говорит. / Если же они хотят чему научиться, пусть спрашивают о том дома у мужей своих; ибо неприлично жене говорить в церкви».
388
Ibid.
389
Towers R. Not Quite Pakistan // The New York Times. 13 November 1983.
390
Rushdie S. Critical Essays. Vol. 1 / Mohit Kumar Ray, R. Kundu, eds. New York: Atlantic, 2006. Р. 140.
391
Цит. по: Malik K. From Fatwa to Jihad… Р. 2.
392
Jeffries S. Salman Rushdie…
393
Рушди С. Джозеф Антон: мемуары. М.: Corpus; Астрель, 2012.
394
Цит. по: Malik K. From Fatwa to Jihad… Р. XIV–XV.
395
Jeffries S. Salman Rushdie…