Птичья гавань

я твои слезы

К тому же мне нравилась песня, во мне открывалось второе дно, настоящая чувственность. Хоть Джи-Вилкс, рэп-тексты которого я заучивал наизусть, всегда ругал попсу, все же Ева Польна завоевала место в моем сердце. Я тайно любил ее песни. Стихи Евы рвали душу, но и местами были умны. В них был и ребус, она дразнила гопоту, отплясывающую под ее же музыку, — провоцировала, то прикидывалась лесбиянкой, то намекала на анальный секс.

Крепкое пиво действовало, делало сентиментальным. Какой-то гопник вдруг выставил пятерню для рукопожатия, представился:

— Сашок!

Я пожал его руку.

— У тебя последний звонок?

Я кивнул.

— Девятый?

Я еще раз кивнул. С одной стороны было бы приятней, если бы меня приняли за одиннадцатиклассника, с другой стороны — если он искал жертву, то мне было на руку то, что я малолетка. Нет резона штормить школоту, этим даже не похвастаешься потом.

— Нравится? — спросил он то ли про песню, то ли про всю эту дискотеку.

Я на всякий случай пожал плечами, что он смог бы трактовать, как ему угодно.

— Веселись! — приказал Сашок, еще раз пожал мою руку, и отвернулся к своим друзьям, а я продолжил наблюдать за лже-Евой. Лет семнадцать-восемнадцать, немного полная (под стать настоящей Еве), под глазами ей подрисовали голубые тени. Она заметила, что я изучаю ее, и зацепилась за мой взгляд. Определилась с точкой, так ей было легче. Я хорошо понимал лже-Еву. Неуютно здесь выступать, на этом бульваре, кривляться в этом прогулочном аду, зажатом между двух автодорог с односторонним движением, по которым сейчас едут в свои крепости люди, задраивая окна машин и тревожно кутаясь в капсулы своих хрупких тел, а подростковые животные вопли все равно пробираются под кожу.

Я старался смотреть с доброй улыбкой, как бы говоря: «Все нормально, Ева, я с тобой, не бойся, скоро это закончится».

Теперь она «пела» для меня, и мне стало все равно, что она не красавица. Под конец своего номера лже-Ева подошла к краю сцены и протянула мне розу. Я смутился, и сделал, было, полшага назад, но она не опустила рук, ненатуральные лепестки тянулись ко мне всей силой своего алого в сером шахтерском городе, так иногда разукрашивают одну деталь в черно-белом фильме. Фонограмма смолкла. Тогда я взял цветок и, пронзенный нелепой радостью, вместо «спасибо» издал что-то нечленораздельное:

— Й-е-э-а! — этим тупым мычанием перечеркивая весь наш немой и чувственный разговор с лже-Евой, приоткрывая вид на своего внутреннего смердячего пса.

Мой новый знакомый, Сашок, увидев, что я «веселюсь» вовсю, как он и велел, хлопнул меня по плечу и сказал:

— Нормальный подгон!

Лже-Ева робко махнула на прощание и ушла за кулису. Я хотел обойти сцену, протиснуться как-то к крытой палатке-гримерке, но там стоял охранник. Мне ничего другого не оставалось: я вернулся к Демону с дамами и отдал розу «моей телке».

Предай журавля, схвати синицу; видимо, синица только этого и ждала, для нее это было сигналом. По ходу, ей никогда не дарили даже бутафорских цветов. Она сразу обняла меня, и мы принялись целоваться под «Руки вверх». В песнях Сергея Жукова были заложены коды, мне сразу мерещился запах вагины, хоть я и понятия не имел, каков он. Презирая творчество этого человека, я нехотя признавал его влияние, страшную силу. И даже спустя годы я слышу этот аромат не менее отчетливо. Сейчас, когда мне почти тридцать, и первые признаки старения неприятно, но еще не очень настойчиво, пошаркивают за дверью, я лишь кончиком нерва чувствую этот зуд, необходимость припасть, брызгая гнилой слюной, к свежим и невинным дырочкам, чтобы выпить через них вино юности. Сергей Жуков, должно быть, родился старым, его похоть никогда не была молодой и светлой.

Но в тот вечер я об этом не думал, передо мной было открытое влажное лицо, и гнусный голос из динамиков подталкивал к прыжку в этот бассейн.

но в свои лет шестнадцать

много узнала она

в крепких мужских объятьях

столько ночей провела

Мир, о котором я пытаюсь рассказать, до сих пор интересен мне, сейчас даже интересней, чем когда бы то ни было, и моя повесть — попытка протянуть ему (этому утраченному раю и себе тогдашнему) руку, пройти снова этот путь с новым опытом, опытом любви, осознанной на расстоянии. Повторить все еще раз, имея на руках шпаргалки.

На проигрыше я перевел дыхание. Краем глаза увидел, что Демон показывает мне большой палец.

— Спасибо тебе, Дельфик! — крикнул я, и скоро мой рот опять был занят губами телки.

Весь вечер я шарахался с ней по разным дворам. Целовалась она очень охотно, и давала себя трогать. Мне было позволено лезть руками под блузку, гладить внутреннюю сторону бедер, прикасаться к месту схождения ног. Мы сосались и сосались, губы работали мягко и смачно, а длинный нос установили как необходимое для большего куража препятствие. Он мешал вертеть головой, слегка отталкивая при каждом повороте, но губы тут же сочно втягивали мое лицо обратно. На скамейках и на качелях, возле песочниц и милицейских будок, целовались, пока голова не закружится, курили и делали маленькие перебежки. Моя телка сосала мне мочки ушей. Я неуверенно тянул ее в подъезд или кусты, но она отвечала:

— Не пойду.

Тогда я делал еще круг, прогулка, поцелуи, поглаживания, одна сигарета на двоих, поцелуи, очередная попытка.

— Давай зайдем в подъезд.

— Какой еще подъезд? — отвечала она.

Давай, думал я, пожалуйста, согласись. Мне сейчас это очень нужно.

Я возвращался один совсем поздно. Прошел по пустому бульвару, пересек улицу Марковцева, и дальше вдоль поля. Мимо тепличного совхоза. Еще пару лет назад я был ребенком, ходил по ограждению из панельных плит, изучал местность.

Можно было долго идти по краю ограды, с одной стороны теплицы и технические постройки совхоза, с другой стороны заросшие поля, а потом открывался вид на зону: охранники лениво приглядывали за зеками: те пилили и шкурили бревна, чинили бараки, замешивали раствор. Один раз я смотрел, как зеки, по пояс голые, играют в футбол.

Вошел в поселок. На улицах почти никого не было, а во мне не было страха. Тишину иногда нарушал какой-нибудь пьяный возглас, но тут же исчезал, не задевая и не нарушая покой. Почти получилось, я был близко как никогда, и в следующий раз получится. Мои губы еще так не опухали от поцелуев. Я еле волочил свои рот и ноги, пах еще не остыл, шляпа еще не понимала, что ее облапошили, все еще ждала прикосновений к мякоти. Мне не терпелось подрочить, я уже представлял, как разряжусь и лицемерно буду ругать себя: нормальные пацаны делают это с телками, а не в одиночестве. Я еще не научился прощать себе эту привычку, но уже почти понимал, что дрочить — нормально. Догадывался, что все врут. Однако я дал себе зарок хотя бы не изгаляться: делать это только рукой, как нормальный человек, а не извращенец. Не пихать в свернутые в трубку газеты, не погружать член в наполненный теплой водой презерватив, не запихивать между диванных подушек, в общем, не изобретать симулятор, передергивать по необходимости, но не превращать создание дрочильни в смысл всей жизни.

Совсем недалеко от дома, на глиняной тропе, тянущейся вдоль недостроенных гаражей, я увидел человека. Он шатался, непонятно было, то ли ему плохо и он собирается блевать, то ли пытается идти, но не может настроить автопилот. Края растрепанной рубахи выпали из брюк.

— Какие люди! — крикнул я. — Это же сам Кузя.

Он испуганно распрямился, взял себя в руки и подошел ко мне.

— Братан, я тут подумал, что тридцаха, — начал было я, но Кузьма резко схватил меня за обе руки, как взбешенный родитель капризного ребенка. Под фонарем я увидел, что он совсем грязный, глаза красные и усталые, даже шрам на носу и тот выглядел ярче, чем обычно. Налился кровью.