Матрона

3

Вот тогда она была счастлива! А что теперь? Теперь к ней идут свататься потому, что она несчастна. Достаточно посмотреть на односельчан — все женщины собрались неподалеку от ее дома, стоят и кроют ее, кто во что горазд. Вполголоса, конечно, но от всей души, и смотрят при этом все в одну сторону, куда-то вдаль. И — пожалуйста — едва двое мужчин вышли из Седонской расщелины, они углядели их и замолкли в ожидании. Один-то из них был Чатри, их односельчанин, и он их мало интересовал, зато другой — незнакомый… Расстояние между путниками и женщинами понемногу сокращалось, но мужчины шли со стороны солнца, и оно, сверкающее, мешало разглядеть их. Вот они миновали верхнее село, прошли по короткой дороге, и теперь женщинам уже не пришлось щуриться на солнце. Незнакомец был слишком юн, по их мнению, и они были шокированы.

— Матрона! — крикнул Чатри, останавливаясь возле ее дома.

«Матрона, о, Матрона», — можно было прочитать в презрительнонасмешливых глазах женщин.

Она как ни в чем не бывало вышла на крыльцо.

— А, это ты, Чатри, — беспечно протянула она и, глянув в сторону женщин, горделиво выпрямилась.

— Гостей не примешь, Матрона? — улыбался Чатри.

— Гость — Божий гость. Окажите честь дому бедной женщины, — с нарочитым смущением проговорила она и покосилась на соседок.

«Наша славная невеста застеснялась!» — ликовали они.

На крыльце мужчины задержались немного, поприветствовали еще раз хозяйку и вошли в дом.

— Совесть, совесть, — вдова Егната закрыла лицо руками, — как же можно в ее возрасте быть такой бессовестной?

Остальные молчали. Глаза и уши их стремились в дом Матроны, но дверь в него была плотно закрыта, а стены непрозрачны.

4

Ничего особенного в доме не происходило. Чатри, как уже сказано, был их односельчанином, второй же, которого женщины сочли слишком молодым для Матроны, явился сватать ее не за себя вовсе, а за своего отца, и только о нем и говорил, немногословно, впрочем, и все по делу. Матрона вздрогнула, услышав его: голос показался ей знакомым. Однако кто же он, этот парень? Она не искала быстрого ответа на свой вопрос, но разом потеплела сердцем к гостю и вела себя так, будто ждала его признания в близком с ней родстве.

В доме было прибрано, и сама она была одета хоть и просто, но опрятно, и ей было приятно понимать, что гость заметил это и ему хорошо в ее доме. Следя за ходом его мысли, она говорила про себя, словно внушая ему: да, да, хорошая хозяйка, всюду порядок и чистота, значит, жизнь еще интересна ей и она чувствует себя женщиной; игра эта ей нравилась, но в глубине души она все же смущалась своего возраста: парень, наверное, чуть свысока относился к женитьбе отца и отношение это мог перенести на нее — пусть, мол, старики погреются напоследок у очага семейной жизни. Смущение разом прошло, возник протест, и она поймала себя на том, что, разговаривая с Чатри, оценивающе поглядывает на его спутника: он, конечно, был много моложе ее, однако сердце ее уже частило. «Эх, подвернулся бы ты мне вовремя», — с грустью подумала она, встала и пошла в другую комнату, чтобы накрыть стол для гостей. У нее все уже было готово, но она не торопилась с угощением — пусть не думают, не так уж она стремится выскочить замуж. Из котла вкусно пахло вареным мясом. Она как подняла крышку, так и осталась стоять, ощутив вдруг слезы на глазах и поняв: это от зависти, это она жене Чатри завидует. Дал же ей Бог счастье, которого она даже и не замечает, наверное, принимая как должное, как нечто обыденное. А может, еще и судьбу свою проклинает, желая чего-то большего. Почему же она, Матрона, так несчастлива, почему? Или дверь неба увидела открытой, подглядела что-то неладное в жизни богов и теперь расплачивается за это? Или она изначально недостойна человеческой жизни? Она ведь никогда не мечтала о многом: только бы хорошую семью. Тогда бы она чувствовала себя человеком, и в селе сплетничали бы о ком-то другом.

Нет, не удостоилась она, будто лишнего требовала, из чьих-то рук чужое рвала. «О, Бог богов, создавший нас, да превратись ты в пепел, если в слепоте своей так легко обделяешь честные души!» — произнесла она вместо молитвы и отерла слезы.

На стене висела ее фотография той девичьей поры, когда к ней только начали приглядываться парни — о, как же она была счастлива тогда! Теперь из тех далеких лет фотография смеется над ней. Или она сама смеется над собой? Так или иначе, но она не любит эту фотографию, гордую улыбку красивой девчонки, насмехающейся над тщетой ее теперешней жизни. Не любила она и другие фотографии прошлых лет: каждая из них напоминала о чем-то потерянном, утраченном навсегда, невозвратимом. И хуже других — фото ее мужа, Джерджи, заключенное в широкую рамку; теперь Джерджи смотрел на нее и словно говорил — видишь, как я далек от тебя? Ты мечтала обо мне, мечтаешь и будешь мечтать, но никогда не дотянешься, не достанешь, не прикоснешься. Я открылся тебе на мгновение лишь для того, чтобы ты всю жизнь искала меня, потеряв мой след, чтобы знала о счастье и не могла найти его. Смотри на меня и снова ищи. Ищи и не находи.

Лишь к одной фотографии она не испытывала вражды: с нее, словно ангел со стены храма, смотрел ребенок — бесхитростным, ждущим взглядом, смотрел, умоляя о ласке, о материнской верности, о любви. Глядя на фотографию, она обычно не видит изображения — все расплывается перед глазами и слышится из давнего тоненький, плачущий голосок.

«Мама, ты скоро вернешься?»

«Скоро, сынок, скоро вернусь».

В горле ее словно застряли когда-то сказанные слова, подлее которых и не найдешь: из-за этих слов сын ее остался сиротой, а сама она лишилась сына. Теперь и фотография попрекает, и она не может выдержать детского взгляда, отворачивается, но не плачет, нет, сердце ее полнится злобой, и в этот миг она ненавидит людей, всех без разбора, а не только тех, что лишили ее счастья, отняв у нее мужа, заставив собственноручно отвести ребенка на чужбину и оставить там. Кто бы они ни были — односельчане или чужаки — все навредили ей, все враги.

— Чатри, — обратилась она к мужчинам, — в комнате посидите или на веранде?

— Лучше здесь, там жарко.

Ей-то хотелось, чтобы они вышли на веранду, сидели на виду у всей улицы: все равно эти коровы-соседки выдумают, чего не было, распустят слухи, накрутят сплетен, так пусть хоть посмотрят, позлятся. Она понимала, конечно, что Чатри здесь другого мнения, — ему не хочется выставляться, сидеть на виду, — и потому, не споря, стала накрывать стол в комнате. Не удержалась, правда, от того, чтобы не выйти пару раз на веранду, и женщины на улице умолкали тут же и застывали в стойке охотничьей собаки.

Поставив угощение, она села вместе с мужчинами. Молодой больше молчал, зато Чатри разошелся вовсю — приступ хвастовства на него напал. Она слушала, улыбаясь, и вдруг, приглядевшись к молодому, заметила над его левой бровью крохотное родимое пятнышко, похожее на след гусиной лапки. Чем-то знакомым повеяло, горячие волны пошли по ее телу. Гость принес ей какуюто нечаянную радость, но что это за радость, она никак не могла понять; голос его или, вернее, истоки души, рождающие этот голос, были знакомы ей и близки — она не могла ошибиться.

Ей вспомнился сын; так живо предстал перед ее глазами, так явственно услышала она его милый голосок, что замерла, содрогнувшись. Вот уже сорок лет скоро, как сердце ее пытается забыть все это, но безрезультатно: находит порой на нее какое-то затмение и кажется ей, будто он только что исчез, потерялся и всего секунду назад она узнала о его побеге из детского дома.

«Пропал без вести».

Сын, ее сын, солнышко ее маленькое, вот он лепечет о чем-то, сидя у нее на коленях, а люди толпятся рядом, хотят вырвать мальчика из ее рук. Она не отдает, с силой прижимает его к себе, но нет сына, пустота, к собственной груди прижала она руки, ощутила биение своего сердца и подумала — это он, он бьется в ее груди вместо сердца.