Ребенок его любовницы

– А тебе больше всех надо? – сурово произносит папа, не отрывая взгляд от дороги.

– А мне стало его жаль.

– Слабо верится. Ксюша, ты забыла, в каком состоянии была, когда он ушел к этой своей… – скрипнув зубами, папа явно смягчил определение, которое вертелось у него на языке: – новой пассии. Хочешь повторить?

– Мы не помирились. Я никого не прощала, да Руслан и не просил прощения. Это просто помощь. Милосердие.

– Идиотизм это, Ксень. Самой чистой воды идиотизм, – припечатывает папа. – Ты когда о себе думать начнешь? Вечно один Руслан в голове…

– Это не так! – злюсь я.

– Так. Универ бросила?

– Мы копили на свадьбу, нужно было деньги зарабатывать. И я хорошо зарабатываю, пап! С дипломом учителя русского и литературы я никогда денег таких и не увидела бы!

– Детей почему заводить не стали? Потому что Руслан не захотел!

– Вот сейчас это очень актуальный упрек, да?

– В Москву кто тебя тянул? – продолжает давить родительским авторитетом отец. – Напомнить, сколько вы там протянули, авантюристы? Почему младенец без документов?

Я растерянно моргаю от столь резкой смены темы. Нервно поправляю пеленку, в которую закутан малыш, и отвечаю, не поднимая глаз, боясь пересечься с папой взглядом в зеркале заднего вида:

– Руслан унес документы с собой. Папки перепутал.

– Мозги он свои перепутал. Вместо верхнего мозга давно уже нижним думает.

– Пап, хватит.

– Нет, не хватит. Ты не должна нянчиться с его сыном.

– Это было мое решение.

– Хреновое решение, дочь.

– Мы опять по второму кругу пойдем? – раздраженно вскидываю голову, но отец только усмехается мне в ответ.

Мы едем но вечернему городу, удивительным образом объезжая все возникающие по пути заторы. Отец знает эти улицы наизусть, уже более двадцати лет за рулем, поэтому я не сомневаюсь, что до больницы доедем очень скоро. Тянусь к боковому карману сумки, чтобы достать телефон и вздрагиваю, когда в пальцы ударяет вибрация сообщения.

Руслан снова в сети! Я тут же набираю номер, но вспыхнувшая было радость испаряется с каждым новым длинным гудком. Ветров просто не берет трубку!

– Да твою ж мать! – шиплю сквозь зубы. Отец тут же реагирует:

– Что такое?

Мне не хочется давать папе очередной повод для недовольства ситуацией, но выбора нет.

– Руслан трубку не берет.

– Олень.

Я звоню Ветрову всю оставшуюся дорогу до приемного отделения детской больницы, но все мои усилия тщетны. На сообщения он тоже не отвечает, они попросту остаются непрочитанными. Сашка начинает хныкать, и мне приходится убрать телефон, чтобы освободить руки и успокоить малыша.

Приложив ладонь к маленькому лобику, убеждаюсь, что жар до сих пор есть, но хотя бы не усиливается. Это мало успокаивает меня, но помогает держать себя в руках и не скатываться в панику. Правда, глаза все равно жжет от соленой влаги.

Когда машина занимает свободное место на парковке перед дверями приемного отделения и мотор глохнет, папа оборачивается и сухо бросает:

– Ни слова. Говорить буду я. Как только вами начнут заниматься, поеду искать твоего благоверного.

– И где ты будешь его искать? – спрашиваю, чудом подавив всхлип, потому что горло словно тисками сжимает.

– Это не твоя забота, Ксюша.

В приемном отделении царит суматоха, то и дело слышится детский плач. Мелькают испуганные лица родителей и сосредоточенные – врачей. Отец твердым шагом идет к окошку регистратуры и отрывисто выдает сухие факты:

– Младенец, вчера выписали из роддома. Сильный жар. Скорая сделала укол, но температура поднялась снова.

– Он еще кашляет, – слабо пискнув, испуганно смотрю на папу. Он хмурится, но дублирует эту фразу девушке, которая отвечает за прием новых пациентов.

– Документы.

– Документы сейчас привезет отец.

– Не положено без… – заученно начинает отвечать девушка, но папа хлопает ладонью по стойке и гремит на весь коридор:

– Вы это перепуганным мамочкам рассказывайте. У ребенка сильный жар, требуется врачебная помощь. Документы будут позже.

– Я вам еще раз повторяю… – заводит свою песню собеседница отца, но он снова не дает ей договорить:

– Если сейчас же вы не начнете выполнять свою работы, завтра на столе заведующего окажется моя претензия с обвинением в отказе…

– Ой, пишите, что хотите, – машет рукой девушка и вглядывается в монитор компьютера, натянув маску безразличия. – Документы необходимы, чтобы оформить…

– Срать мне на ваши уставы и положения! – папа гаркнул так, что у меня в ушах закладывает. – Пишите расписку, что отказываете нам в приеме.

– Я? – испуганно смотрит на него цербер-регистраторша.

– Или зовите медперсонал, – улыбаясь, добавляет папа.

Девица хмурится, что-то бурчит себе под нос, но к телефону руку все же тянет. Я отхожу от окошка регистрации и устало опускаюсь на жесткую скамью для посетителей. Мне не верится, что удалось избежать долгих споров по поводу отсутствующих документов. До последнего опасаюсь, что папин выпад про расписку улетит в молоко, но уже спустя несколько минут к нам подходит медсестра и уводит в кабинет для осмотра грудничков.

Отец следует за нами по пятам. За руку здоровается с доктором, сидящим за столом в кабинете, и сразу кладет перед ним две пятитысячные купюры.

– Делайте анализы, кладите в палату. Документы будут в самое ближайшее время.

Врач хмурится, медсестра хмыкает, но продолжает заниматься Сашкой. Ребенок спокойно лежит у меня на руках, пока немолодая уже женщина ловко надевает для него пакетик для сбора мочи, а после колет палец для анализа крови.

Не говоря больше ни слова, папа покидает кабинет, и я остаюсь наедине с незнакомыми мне людьми, которые, впрочем, не выказывают какой-то неприязни. От запаха спирта и хлорки чуть ломит виски, яркое освещение режет по глазам, но я окончательно успокаиваюсь, понимая: здесь нам помогут.

Врач задает вопросы и я честно отвечаю на все. Признаюсь, что ребенок не мой, что его мать умерла при родах. Рассказываю про визит медсестры, описываю симптомы.

Медперсонал не выглядит удивленным. Видимо, на своем веку повидали уже самые разные ситуации. Но, когда врач выписывает Сашке укол и капельницу, он все же позволяет себе выдать предупреждение:

– Если к утру отец ребенка не привезет документы, мы будем вынуждены позвонить в полицию и вызвать органы опеки, Ксения Владимировна.

– Я понимаю, – киваю, выдав измученную улыбку. – Меня положат вместе с Сашей?

– Пока да, – сухо отвечает врач, не отрываясь от записей.

– У вас смесь с собой? – уточняет медсестра. Получив в ответ мой кивок, улыбается: – Я покажу вам, где взять воду для ее приготовления. Идемте. Василий Николаевич, в какую палату?

– А это у Ксении Владимировны нужно спрашивать, – смотрит на меня мужчина. – Общая или платная?

Я задумываюсь на несколько секунд и понимаю, что в общей палате вряд ли получится избежать неудобные вопросы.

– Сколько платить?

– Тысяча семьсот в сутки. Телевизор, холодильник, чайник, – рапортует медсестра.

– Давайте платную, – соглашаюсь, прикинув, что денег в кошельке точно хватит на пару суток.

Медсестра проводит меня по ярко освещенному коридору к лестнице, и мы поднимаемся на третий этаж. Сашка сонно хлопает глазками, но упорно отказывается засыпать, иногда пугая меня сухим кашлем.

В стационаре для грудничков уже выключен верхний свет. Коридоры пусты, лишь вдали мелькает форма санитарки, которая тихо позвякивает какими-то склянками. Из одной палаты доносится детский плач, на него тут же откликается другой ребенок.

Медсестра останавливается у двери в небольшом тупике и звенит ключами. Пропускает меня внутрь, щелкает светом.

Палата одноместная, чистая, хоть и с убитым ремонтом. На узкой односпальной кровати с тонким матрасом лежит подушка и стопка постельного белья. У окна с жалюзи стоит потрепанная жизнью детская кроватка, рядом – пеленальный столик и тумбочка с электрическим чайником на ней . В углу палаты разместился холодильник, на стене напротив кровати висит телевизор.