Страница 70 из 76
— Я еще девчонкой у попа дом белила, научилась на всю жизнь! — объяснила она девушкам.
Парней дед Блажов увел с собой во двор, и там они принялись собирать валявшиеся камни и кирпичи, поднимать покосившийся забор. Парни двигались угловато, как молодые медведи, стараясь показать друг перед другом свою силу. Дед Блажов осматривал деревца, качал головой, если обнаруживал обломанные ветви. Потом он отдыхал на скамейке, и мысли его были о Максиме. Вот бы послушать ему, о чем говорили только что в клубе, да и на Марину бы взглянуть. Хороша девушка, хороша!..
Какой отец не желает своему сыну добра? Какая мать не мечтает о счастье для дочери? У старого Блажова никого больше не оставалось на белом свете, кроме Максима.
Молодая женщина, светловолосая, круглоплечая, в просторной коричневой кофточке, сидела возле калитки, посматривала вдоль улицы, в сторону колхозной конторы. Опускалось солнце за домами, золотилась крыши, трубы, столбы электролинии пахло сеном, цветами в палисадниках, слышались голоса ребятишек, гонявших футбольный мяч напротив двора доярки Гуськовой…
Женщина сидела неестественно прямо, тяжело, как сидят лишь беременные. Лицо у нее было бледное, подурневшее от серых пятен, а глаза — смиренные, с какой-то необычной печалинкой, ждущие чего-то, известного только ей, будущей матери. На скамейке лежал небольшой белый узел и хозяйственная сумка. По всему было видно: женщина собралась в дорогу, вышла за калитку и теперь кого-то ждет…
Марина, проходя, поздоровалась с женщиной; та ответила и опять терпеливо стала смотреть вдоль улицы. Руки ее как бы оберегали круглый живот, и даже не оберегали, а вроде бы помогали ей думать о чем-то, к чему-то прислушиваться. Марина не могла пройти мимо, хоть и утомилась после побелки клуба.
— Ждете кого-то? — спросила она, опускаясь на скамейку и с удовольствием вытягивая усталые ноги.
— Ага! — кивнула женщина.
Во дворе на Марину заворчал пес, но молодая хозяйка цыкнула на него, потом с выражением отрешенности на лице сказала:
— Увозят меня в роддом. Вася мой побежал договариваться насчет машины, да вот задерживается.
Марине приятно было сидеть, не двигаясь, расслабив мускулы, и все же она вскочила на ноги:
— Так я сбегаю узнаю, в чем там дело!
— Не надо, посиди лучше со мной, — остановила ее женщина.
Эту просьбу она сопровождала неторопливо-спокойными, мягкими движениями рук. На вид ей было лет двадцать пять, но, казалось, знала она и понимала в жизни несравненно больше, чем Марина. Такое очевидное преимущество ей давало материнство, которое уже полностью владело всеми ее помыслами.
— Наверно, очень страшно? — негромко спросила Марина.
— Что — страшно? — не поняла женщина, наблюдая, как закатное солнце все щедрее заливало золотисто-ярким светом гремякинскую улицу.
— Да в роддом!.. Мучиться ведь придется.
— А-а, это! Нам, женщинам, не миновать своего. Коль хочешь стать матерью, надо пройти через боль и муки.
Женщина вдруг тихонько охнула, прикусила нижнюю губу, осторожно прижала руки к животу. Марина еще никогда не видела такой испуганно-тревожной, беспомощной и в то же время настороженно-радостной улыбки.
— Толкнулся! — сказала женщина и, вздохнув, расслабилась. — Предупредил: мол, ждите, скоро на свет появлюсь…
Марина теперь испытывала какое-то особое, трогательно-волнующее расположение к этой молодой гремякинской женщине, ждущей своего часа, чтобы подарить миру ребенка. Она опять поинтересовалась:
— Это первенец будет?
— Первый.
— Как его назовете?
— Да мы ж с Васей уже решили. Если мальчик — Юрием будет, если девочка — Валентиной.
— В честь космонавтов Гагарина и Николаевой-Терешковой?
— Ага. Вася предложил.
Солнце уже опустилось за домами, над Гремякином начинал полыхать закат. Зарозовел шпиль обелиска напротив конторы, зарозовели столбы с электропроводами. И лицо женщины тоже как бы чуть-чуть зарумянилось, посвежело. Должно быть, чтобы не замечать времени и не волноваться в ожидании, когда, наконец, появится машина, она заговорила с Мариной охотно и доверчиво:
— Мне давно хотелось ребеночка, да не ладилась жизнь с Васей. Жена я ему была и вроде не жена. Мучилась, страдала. Работал он тогда в строительной организации, месяцами дома не показывался, с бабами путался. Ох и наплакалась я!..
Женщина покачала головой, как бы затрудняясь найти нужные слова, которые выразили бы то, что пришлось пережить и что теперь, слава богу, уже позади. Марина забыла даже об усталости — разговор отвечал каким-то тайным мыслям, тревожившим ее, когда она задумывалась о себе, о своем будущем. Ей вспомнился долговязый, некрасивый мужчина с плоскими, вытянутыми скулами, не раз привозивший на мотоцикле свою жену в кино, и она нетерпеливо воскликнула:
— Неужели он ни с чем не считался, ни капельки вас не уважал?
На лице женщины появилась улыбка: должно быть, вопрос прозвучал преждевременно. Она продолжала, потому что неудержимо хотелось поделиться своим добрым настроением:
— Вася, он какой человек? К нему надо подходить с душевностью и лаской. А я прежде, когда он еще трактористом был в колхозе, все покрикивала на него, все командовала: сделай то, займись этим, сбегай туда-то. К дому хотела покрепче привязать. А ему такой нажим не нравился, раздражался он, норовил куда-нибудь уйти со двора. Механизаторы — народ, конечно, крепкий, но им здорово достается, особенно в посевную. Как чертяки работают, даже не бреются! Мне бы помягче с ним обходиться… А тут еще у нас ребеночка не было. Уж так хотелось, так хотелось. Если бы появился ребеночек, может, у нас по-другому сложилось бы… Словом, не было для Васи радости в доме. Ушел он от меня к буфетчице. А год назад вернулся. Опять трактористом стал работать в Гремякине. Я ему все простила, и теперь живем…
Женщина опять улыбнулась, но улыбка была уже иной — задумчивой, ласковой, счастливой. Помедлив, Марина спросила:
— А что ж его заставило вернуться?
— Даже и не знаю. Может, мое прощение. Мы, женщины, должны уметь прощать. Другая попрекала бы его, срамила, а я только и сказала: «Хочешь, Вася, настоящего счастья? Так давай вместе создавать, на дороге оно не валяется!» И он понял. Он, оказывается, все может понять, когда к нему относишься помягче, сердечнее. Уж я теперь на него не кричу, не командую, а только произнесу «Василек, Василечек» — он и тает, как воск. А узнал, что будет ребеночек, и вовсе ошалел от радости. Воду сам носит, полы моет, тяжести не дает мне поднимать.
Признания молодой женщины до того разволновали Марину, что она тоже невольно стала посматривать в сторону конторы. Машины все еще не было. Между тем женщина начинала тревожиться, нет-нет да и прикусывала губу, прижмуривалась, затем устало и виновато улыбалась. Марина взяла ее руку, как бы успокаивая.
А закат уже догорал; откуда-то с полей, из-за домов, наплывали сумерки, пока робкие, хрустальные. И тише сделалось на улице, во дворах…
— Что ж он, Вася-то? — умоляюще произнесла женщина. — Сказал — мигом, а сам…
Муж ее появился внезапно, будто вырос из-под земли, запыхавшийся, разгоряченный. Марина заметила, что плоское, удлиненное лицо его выражало крайнюю степень тревоги. Он едва кивнул ей и тут же склонился над женой:
— Как чувствуешь себя, Аня?
— А ничего, Василек, ничего.
— Вот разгильдяй этот Илья Чудинов! — с досадой ругнулся Василий. — Председатель приказал ему немедля ехать, а у него машина не в порядке. Принялся подвинчивать, а я огородами — к тетке Наталье. Вот огурчиков дала, возьми в роддом…
Он все заглядывал жене в глаза, то садился, то вскакивал на ноги, подхлестываемый желанием услужить ей, сделать приятное. Когда Анна слегка поежилась, он бросился в дом, вынес белый платок с узорами и накинул ей на плечи.
— Да не надо, Вася! — запротестовала она, но не очень настойчиво, так как суетливость и забота мужа растрогали ее.