Страница 66 из 76
— Понятно, — сказала Марина упавшим голосом.
Ипполит Ипполитович слыл человеком непреклонным в финансовых вопросах, это знали все. Его уважал и даже побаивался сам Павел Николаевич. Минут пять он сердито укорял Марину, а вместе с ней всю гремякинскую молодежь за безответственность и легкомыслие, потом пощелкал на счетах, как бы проверяя клубный убыток, и опять прохрипел:
— Да-да, не сыщется баян — возместить все до копейки! Иначе — позор, подрыв всей дисциплины.
Марина вдруг почувствовала, как в ней начал подниматься какой-то протест.
— А на что ж я буду жить, если с меня вычтут? Как расплачусь с теткой Лопатиной за квартиру?
— Это уж твоя забота. Раньше надо было думать. Почему клуб второго замка не имеет? Почему не заперла шкаф?
— Я буду жаловаться.
— На кого? На себя? Пожалуйста, жалуйся.
Марина никак не ожидала, что все может принять такой крутой оборот. Вон, оказывается, сколько ее вины во всей этой истории, вон какие могут быть последствия. Покинув контору, она не пошла ни домой, ни в клуб, пробралась огородами к реке, к тому месту, где познакомилась с Максимом. Ей хотелось плакать от неудач, от одиночества. С ивы на иву перепрыгивали сороки, трещали о чем-то своем, а Марине слышалось: «Плохо, все плохо! Какой ты культработник? Размазня!..»
Ей и в самом деле казалось теперь, что ничего хорошего она сделать в Гремякине не сможет. Нет у нее никаких способностей. Не умеет она воздействовать на людей. И встреча с Максимом принесла лишь огорчения и боль. Да и вообще никому она не нужна, никто ею не дорожит. Наверное, прав все-таки был Жуков: как и он, она не прижилась в Гремякине…
«Должно быть, не в ту деревню меня занесло!» — с горечью думала она, и отчаяние все больше завладевало ее душой.
Ночью Марина долго не спала. Тетка Лопатиха храпела на весь дом, а она, босая, в рубашонке, примостившись на подоконнике, смотрела, как мигали в синеве звезды. Одна вдруг сорвалась, прочертила светящуюся линию и где-то упала. И едва ее след погас, отчего небо сделалось как бы чернее, Марина неожиданно для себя решила, что переночует в Гремякине последний раз, а утром уедет с первым автобусом. Куда? Не все ли равно! В другие края, где жизнь ее начнется по-другому, совсем по-другому…
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
Татьяна Ильинична Чугункова любила эту раннюю утреннюю пору, когда Гремякино только-только пробуждалось и на улицах еще держалась ночная свежесть, а трава вдоль заборов была в густой жемчужной росе. Зачинался новый день; кому-то он должен принести большие и малые радости, одарить своими щедротами, кого-то должен огорчить хлопотами, разочарованиями, ошибками, прибавить седины в висках. Без этого, по ее убеждению, не бывает настоящей жизни…
Сегодня Татьяна Ильинична отправилась на ферму почти на полчаса раньше обычного. Проснулась она с первыми лучами зари и, как ни старалась, уже не смогла уснуть. Тихонечко, чтобы не разбудить Шуру с детишками, она умылась, выпила стакан молока и вышла со двора. Она шла безлюдной улицей, позолоченной поднимавшимся над домами солнцем, поглядывала через заборы, — кое-где уже открывали сараи и выпускали на волю кур и уток, и думала о вчерашнем. Мысли были разные, неспокойные, но заставляли улыбаться.
Конечно же начинавшийся день нес ей радостные заботы!
Татьяна Ильинична подоила коров раньше других доярок. Все время, пока она была на ферме, светлая задумчивая улыбка так и держалась на ее губах. Она, по обыкновению, поговорила с Зорькой, упрашивая ее получше есть и прибавить молока, почистила скребницей загрязнившийся бок у Матильды и пошла домой, не заходя в комнату отдыха, где собирались с разговорами женщины. Утро уже было в силе; золотистый оттенок, лежавший на всем Гремякине, сменился ярким светом, тени стали четче, гуще. Татьяна Ильинична шла все с той же тихой, едва приметной улыбкой на лице. И опять думы ее были о вчерашнем…
Вчера Шура и речник ездили в сельсовет, вернулись и объявили, что наконец-то их можно поздравить как законных мужа и жену. Татьяна Ильинична прослезилась, крепко расцеловалась с молодыми. Втроем они выпили за семейное счастье, потом чаевничали, похрустывая домашним печеньем. Речник, раскрасневшийся, благодушно-довольный, попросил разрешения у хозяйки перебраться в воскресенье к Шуре со всем своим скарбом и дочкой.
— Переезжай и живите, как говорили прежде, по-божески, по-людски! — растроганно сказала она.
Речник все больше подкупал ее своей степенностью и обходительностью, и она желала племяннице лишь одного — чтобы та не повторила ее горькой участи, когда она сама пускала в дом мужчин в надежде создать семью, а семья так и не создавалась.
И вот теперь, обдумывая предстоящие в воскресенье перемены, Татьяна Ильинична решила, что предоставит Шуре и ее мужу полную самостоятельность в домашних делах. Пусть живут, растят и воспитывают детей — ведь оба еще молоды. Пусть с первых дней почувствуют себя не временными жильцами, а хозяевами, отвечающими за благополучие в доме.
«Ну, а я… Что ж я? — утешала она себя. — Будет счастлива Шура, и мне будет хорошо!»
По улице промчался в сторону стройки грузовик с бревнами и досками; проехали на велосипедах два парня. Где-то со скрипом ухал раскручивавшийся ворот над колодцем, где-то гудел трактор, со звоном повизгивала пилорама за механической мастерской. Рабочее утро в Гремякине уже началось.
Когда Татьяна Ильинична свернула с тропки к своему дому, она увидела на дороге, уже далеко за мостком, девушку с чемоданом. Пологий бугор заливало ярким солнцем, дорога плавно поднималась вверх и сразу уходила за горизонт. Девушка, удаляясь, очень спешила. Что-то в ее фигуре, в походке показалось Татьяне Ильиничне знакомым, она встревожилась: неужели Марина Звонцова? Куда ж это понесло ее, неразумную? Да еще с чемоданом… Уж не случилось ли чет, не уезжает ли насовсем? Догнать бы, расспросить…
Татьяна Ильинична бросилась через овражек в сторону дороги, но вскоре так запыхалась, что перехватило дыхание. Она стояла в траве и ругала свое суматошно колотящееся сердце, свои непослушные ноги, пока на дороге не затрещал мотоцикл — это мчался бригадир Огнищев. Татьяна Ильинична подала знак остановиться и развернуться.
— Давай-ка побыстрей к автобусной остановке!
— Опять в район? Чего в такую рань? — поинтересовался бригадир, когда она забралась в коляску.
— Да не в район! Что там делать-то?
— А я знаю? Заседать, совещаться, решать дела…
— Проку от такой говорильни, как от зайца — музыки!.. Девушку надо догнать, а то уедет…
Бригадир не решался, покручивал ус, поглядывал на дорогу:
— Так я ж, Ильинична, спешу, в бригаде ждут.
— Успеешь!.. Тут, можно сказать, по неопытности молодая душа ошибку в жизни совершает, а ты — спешу!..
Татьяна Ильинична ничего больше не могла да и не хотела объяснять, и по ее нетерпеливому взгляду бригадир понял: не соглашаться, медлить — нельзя. Мотоцикл устремился вперед. Гул мотора мешал разговаривать, и Татьяна Ильинична сидела, напряженно сжав тонкие губы…
А вон уже завиднелась и автобусная остановка. Звонцова зашла под навес, но через некоторое время опять вышла на шоссе — из-за бугра показался желтый автобус. Мотоцикл подкатил к навесу как раз в ту минуту, когда автобусные двери распахнулись и Марина устремилась к машине. Чугункова успела схватить ее за руку, потянула к себе. Девушка ойкнула, попятилась назад.
— Поедете иль нет? — крикнул в нетерпении водитель.
— Счастливого тебе пути! — махнула рукой Татьяна Ильинична, а Марину гневно спросила: — Ты что это, дева, с ума спятила?
Та неловко молчала. Усатый бригадир, уже разобравшийся в ситуации, снасмешничал:
— Так вон кто — завклубом! А я думал — кого догоняем? Вслед за Жуковым, что ли?..
Эти слова больно укололи Марину, она покраснела.
— Ладно уж! — сказала ей Татьяна Ильинична. — Прицепляйся на заднем сиденье, а чемодан давай-ка в коляску ко мне.