Страница 64 из 76
Он стоял и ждал от нее еще каких-то слов. Марина чуть было не призналась в том, о чем пока никому даже не намекнула и от чего у нее прямо-таки раскалывалась голова. Можно ли довериться этому старику? Что она знала о нем и вообще обо всех гремякинцах? Без году неделя в деревне — и такое произошло…
Сегодня Марина пришла в клуб в полдень, чтобы навести порядок после вчерашних киносеансов. Она хотела было втащить и опять расставить на прежних местах выброшенные злополучные скамейки, как и приказывал председатель, но их под забором не оказалось — за эти дни скамейки растащили. Это не на шутку расстроило ее. А потом, поднявшись на сцену, она и вовсе ужаснулась. Тут валялись пустые консервные банки, винные бутылки, две ножки у стола были отломаны, экран со стены сорван, истоптан. Пьянствовали здесь, что ли? Возились, дрались? Кто-то отвинтил болт на запасных дверях, проник в клуб, набезобразничал. В довершение ко всему Марина обнаружила, что из шкафа пропал баян. Ее охватили отчаяние, страх. Она не побежала сообщать о беде, а спустилась со сцены, уселась в первом ряду и стала обдумывать, что же теперь будет, как отнесутся в колхозной конторе к случившемуся в клубе. И куда делся баян — украли? Замок бы повесить на запасных дверях, а она понадеялась на болт, все оставила, как было при Жукове, — ее вина…
Марина вспомнила Илью Чудинова, который почему-то не показывался в клубе второй день. Неужели он позволил себе такое — устроил на сцене дебош, позарился на баян? А ведь давал при людях честное слово исправиться, образумиться!.. Она побежала в мастерскую, потом в гараж; ей объяснили, что Чудинова послали на машине за грузом в областной центр, а вернется не раньше как к завтрашнему вечеру. Евгению Ивановну и Чугункову тоже нельзя было найти. И тогда Марина опять вернулась в клуб, подмела сцену, повесила на место экран, стол прислонила к стене. А что делать дальше, как быть — она не знала. Ее страшила неизвестность, мучила совесть, потому что, когда все получит огласку, с нее спросят по всей строгости. И поделом!
«Доработалась, разиня!» — думала Марина теперь, одновременно жалея и презирая себя.
— Дедушка, расскажите чего-нибудь! — попросила она так невесело, что не признала собственного голоса.
— Иль заскучала в клубе? — прищурился дед Блажов. — Ой, девка, что-то сегодня ты не такая.
Она молчала. Он, отдуваясь, принялся набивать мешок скошенной травой; нагибался легко, несмотря на свои семьдесят пять лет.
— Сын мой, Максим Григорьич, случаем, не заглядывал в клуб? Ищу его, ищу…
Марина вдруг почувствовала, как при упоминании этого имени ее будто обожгло жаром. Уж не догадались ли люди о ее сердечных делах? Этого еще не хватало! Она отрицательно покачала головой. Дед Блажов досадливо воскликнул:
— Ума не приложу, где человека носит! Приехал к отцу, а я его и не вижу.
Насторожившись, боясь себя выдать, Марина слушала, покусывая былинку. Но о сыне дед Блажов, к сожалению, ничего больше не сказал. Он подтащил к скамейке тугой мешок, присел — похоже, был рад поговорить, а с кем и о чем — не имело значения.
— Между прочим, почему не повешены в клубе портреты ветеранов колхозного труда? — спросил он внезапно, как человек, вспомнивший что-то важное для себя. — Не дело это. Жуков, прохвост, говорил, что мы, ветераны, не такие уж знаменитые личности. А ты на сей счет как думаешь?
— Надо повесить, — согласилась Марина.
— Конечно, надо! Чтоб, значит, все видели и гордились. Нас, ветеранов, в Гремякине знаешь сколько?
— Нет, не знаю.
— Шесть человек! Специальные книжицы имеем за подписью районного начальства. Вроде паспорта старикам. Видела?
— Не приходилось.
— Принесу, покажу. Весной выдавали. Собрали, значит, таких, как я, со всех деревень района. Сидим у партийного секретаря. Чай на столе, печенье, конфеты. Должно быть, из ресторана доставили в кабинет. Про колхозную жизнь разговариваем да про крестьянскую работу. Сидим сморщенные, беззубые. А иных я помню еще молодыми. Вон Михайло Бабичев — первым красавцем был в Гремякине и на балалайке хорошо наяривал, хоть по радио передавай. Всю колхозную жизнь мы с ним вместе, как пара добрых коней. И сеяли, и пахали, и топорами махали. Правда, он на годок помоложе меня. А Чугункова, к примеру, на все двадцать пять. Так вот, раздали нам, значит, книжицы, и районный секретарь сказал: «Дорогие товарищи ветераны колхозного труда! Спасибо вам от народа, от Коммунистической партии, многое вы сделали для сельского хозяйства. Почет вам и уважение!» Вот и живу я ноне, как говорится, заботой окруженный, а также вниманием. За электросвет не плачу, дровишек на зиму на грузовике подбросят бесплатно, топи сколь хочешь, обещают послать отдохнуть на Кавказ. Порядок, красота!.. Вот что значит ветеран колхозного труда. Не каждому такое звание дают, заслуги нужны. А ты, дочка, выходит, еще не разобралась в гремякинской жизни, иначе наши портреты висели бы в клубе. Упущение твое.
Дед Блажов явно гордился собой, своим прошлым, какая-то многозначительность появилась в его позе.
За эти проведенные в Гремякине полтора месяца Марина уже несколько пригляделась, привыкла к старику и все же не переставала удивляться ему. Выглядел он необычно, этот колхозный сторож, отец Максима. Нос у него напоминал грушу, а глаза в жиденьких ресницах — двух бойких, неспокойных зверьков. Неутомимый, подвижной, в старом пиджачишке и слежавшейся кепчонке, он представлялся девушке одним из тех стариков, которые не могут сидеть без дела, все чем-то заняты, куда-то спешат, торопятся — так и живут, пока смерть не догонит в дороге, пока не вырвется последний вздох…
Сейчас Марине очень не хотелось, чтобы дед Блажов вдруг простился бы и ушел с набитым мешком и косой, а она опять осталась бы со своими сомнениями, так и не решив в душе, чем же закончится сегодняшний день и как начнется завтрашний.
— Скажите, дедушка, что вы больше всего цените в человеке? — спросила она первое, что в эту минуту пришло ей в голову.
Он подумал, усмехнулся:
— А это смотря в ком! В нашем брате, деревенском мужике, ценю трудолюбие и честность. Чтоб человек землю любил и работу, хорошим был семьянином. А ежели взять начальство, то оно должно быть справедливым, держать правильный курс, заботиться не о себе, а о людях. Ну, а в вашей сестре, в женщинах и девушках, нет ничего дороже доброты и душевности. Презираю мужиковатых баб, но не жалую и тех, кто слишком наряжается. Баба или там девушка должна красоту дома составлять…
Марина опечалилась: ни одного доброго качества, которые называл старик, она сегодня не могла в себе обнаружить. В душе было только смятение, неясность. Она вздохнула и опять спросила:
— А что больше всего любите на свете? Чем увлекались?
Дед Блажов взглянул на нее настороженно, с изумлением, потом его серые глаза-зверьки осветились веселой догадкой:
— Уж не вывеска ли моя тебя смущает? Думаешь, с чаркой я в дружбе? Нос у меня и вправду приметный, на троих готовился — одному достался. Только, дорогуша, не всякой вывеске верь.
Марина сконфузилась, потому что хотела попросту поговорить со стариком о жизни, о его привязанностях и вкусах, а получилось вроде насмешки. Не умеет она держаться с людьми, не поумнела за это время; как была девчонкой, так и осталась…
А дед Блажов сдернул с головы кепчонку, принялся обмахиваться ею. Наконец, он заговорил:
— Нет, милая девушка, зельем я не увлекаюсь, особой дружбы не веду, как некоторые. Пивцо — другое дело, а водка… Правда, в молодости — бывало, зашибал проклятую. Но бросил, бросил, говорю. А после чего? Помню, как раз перед войной на свадьбе гулял в соседней деревне, пять километров отсель. Ну, свадьба есть свадьба. Выпили, прокричали: «Горько! Горько!» А на рассвете подался я домой и, уж не знаю как, завалился спать под забором. Днем, значит, очухался и ахнул: лежу на траве, извиняюсь, голый, как прародитель наш Адам в первый день его сотворения. Ни сапог, ни рубашки, ни кальсон. То ли кто нечистый на руку снял, то ли мальчишки подшутили. А уж люди во дворах и на улицах. Ну, значит, лежу я в траве и думаю: как быть, что делать? В невидимку бы превратиться, что ли. Уж хотел по-пластунски ползти, да угодил в крапиву, весь волдырями покрылся.