Страница 96 из 103
Лили повернулась к нему, и в первый миг он подумал, что перед ним стоит незнакомка — до того она выглядела отчужденной, твердой и холодной, совсем не его.
— Вы стали для меня хорошим учителем, месье, — проговорила она, шумно втянув в себя воздух, и извлекла что-то из кармана платья, вложила Даниэлю в ладонь и даже помогла ему сжать лишившиеся всяких сил пальцы, — пусть я и не сразу усвоила те уроки, что вы мне преподали. Обещаю, что не забуду их. Они дорогого стоят.
Он стоял, остолбеневший, не в силах вымолвить и слова, и старался удержать взгляд на лице Лили, но оно расплывалось у него перед глазами, и поэтому он лишь смутно понял, что на секунду оно исказилось в горестной гримасе, но Лили не позволила этому продлиться долго — покинула балкон, оставив после себя лишь легкий, как мираж, аромат духов и чего-то еще, мертвой хваткой сдавивший Даниэлю горло.
— Я вас заждался! — донесся до молодого человека голос Пассавана, наверняка дожидавшегося Лили возле дверей. — Я хотел спросить… не исполните ли вы для меня завтра вашу «Песню Розы»? Хотя бы один куплетик! Я так соскучился по ней, это не передать словами!
— Ваша просьба для меня — закон, граф.
— Чудесно, чудесно! — Пассаван даже хлопнул в ладоши, точно тех аплодисментов, которые он уже успел послать Лили сегодня вечером, было недостаточно. — Пойдемте в зал, дорогая, иначе мы оба превратимся в сосульки…
Да, холод, окутывавший балкон, ничуть не ослаб, но теперь Даниэль точно не ощущал его. Беспомощный, тщетно пытающийся разобраться в собственных мыслях, провести себя через необходимость принять случившееся, он стоял, как истукан, пока не увидел, что к нему приближается появившийся невесть откуда Роз. Тот был, как всегда, пьян, тайком утирал с губ следы чьей-то помады, но судя по его подернутому печалью лицу, был преисполнен сочувствия.
— Извини, что подслушал, приятель, — сказал он, подойдя к Даниэлю и заглядывая ему в глаза. — По тебе сразу было видно, что что-то неладно. Поэтому я решил побыть рядом, если вдруг нужна будет подмога.
Даниэлю нечего было на это ответить, и поэтому он просто кивнул.
— Эх, история стара как мир, — проговорил Роз, обхватывая его одной рукой за плечи и становясь с ним бок о бок, чтобы устремить мечтательный взгляд в затянутое облаками небо. — Мы, несчастные служители муз, и эти девицы, что дарят нам вдохновение, а затем разбивают сердца.
— Но я не понимаю, — вырвалось у Даниэля против его воли; меньше всего он хотел бы сейчас обнажать свою душу перед кем бы то ни было, но какая-то его часть в этот момент начала поступать вне зависимости от его желаний, — не понимаю…
Роз поглядел на него так, будто он сам был прошедшим сотню битв ветераном, а Даниэль — новобранцем, едва получившим боевое крещение.
— Она куртизанка, — хмыкнул он и добавил не без гордости за собственную мудрость, — а у этой породы девиц на уме только одно, а вместо сердца счетная машина. Чего же ты от нее хочешь? Я, знаешь ли, как-то раз тоже попал в сети к такой мастерице. Лучшие три месяца для меня, но, увы, не для моего кошелька.
— Но она…
Он забыл, что хотел сказать, как только понял, что Лили оставила в его руке на прощание. Это была вещь, которую он до сих пор не без грусти считал потерянной, вещь, с которой он до определенного момента своей жизни не расставался — уже изрядно истрепавшаяся визитница, в которой крылся, сложенный вдвое, листок, на котором Лили когда-то вывела собственное имя несмелой, пока еще неумелой рукой.
Даниэль понял, что задыхается, будто в нос и рот ему заливают что-то густое, вязкое, источающее нестерпимый запах гнилья; оно впитывалось в его жилы, становилось его плотью, и он почти шарахнулся от Роза, ослепленный одновременно ужасом и неожиданно ясным, холодным желанием содрать с себя кожу, вырвать ребра, любой ценой освободиться от того, что кипуче теснилось и раздувалось в нем.
— Мне нужно… — прошептал он и, не в силах придумать какого-то оправдания, бросил только, — потом…
Возвращение в зал было подобно броску в адскую бездну, пышущую смертельным жаром, гомонящую, мгновенно сомкнувшую вокруг Даниэля кольцо из одинаково отвратительных людей, желаний, помыслов; с трудом сообразив, где находится выход из зала, молодой человек принялся прорываться к нему, не тратясь на излишнюю вежливость, просто расталкивая локтями тех, кто не успевал убраться с его пути — и остановить его смогло только то, что в какой-то момент в кружащейся толпе он увидел Эжени.
Она была одновременно похожа и не похожа на себя ту, какой Даниэль видел ее в последний раз; черты ее лица остались прежними, но их как будто омрачила, состарила тень звериного ожесточения, едва скрываемого кривой, издевательской усмешкой. Эжени была одета во все черное, с просто убранными волосами, и Даниэль хотел было задаться мыслью, почему никто не замечает ее, но в эту секунду заметил, что в ее руке блестит нож.
— Нет! — хотелось крикнуть ему, ведь он понял тут же, какая цель прячется на острие этого ножа, но у него сперло дыхание, и он, поняв, что способен сейчас только на полузадушенный хрип, метнулся Эжени наперерез. В глазах у него мутилось, по щекам текли слезы, он почти что падал, пока бежал к ней со всех ног — только чтобы она не успела подойти к Лили, безмятежно смеявшейся над очередной шуткой Пассавана, — а она то появлялась, то исчезала между чужих спин, но наконец он смог ее настигнуть и вцепиться в ее плечо, резко разворачивая к себе.
— Эй, месье! Вы что, обалдели?
Это был не голос Эжени. Более того — у схваченной Даниэлем девицы оказалось не ее лицо. Перед ним стояла ни кто иная, как Бабетт, не так давно оправившаяся после болезни и вернувшаяся в Буфф дю Нор к воодушевлению тех, кто уже и не чаял увидеть ее на сцене в этом сезоне.
— О боже, — почти брезгливо высвободившись, Бабетт выразительно закатила глаза, — эти художники…
— Что он сделал? — рядом с ней, точно по мановению, появился ее вечный спутник Андре, и Даниэль, понимая, что где-то рядом сейчас окажется и Месье, предпочел отступить, бормоча слова извинения. Неловкость, впрочем, недолго одолевала его: вспомнив о присутствующей в зале угрозе, он панически обернулся к Лили, но увидел, что она цела, невредима и не показывает ни малейших признаков страха. Эжени он больше не замечал и успел решить, что она привиделась его сознанию, отравленному пережитыми потрясениями, но это успокоение оказалось не более чем безыскусной фальшивкой, ведь в этот миг по залу разнесся чей-то потрясенный крик:
— Мадам! Смотрите! Смотрите!
Вокруг Мадам, стоящей чуть неподалеку, мгновенно образовалось пустое пространство; от нее шарахнулись в разные стороны, обмениваясь испуганными шепотками, и тому была веская причина — ее платье, одно из лучших в ее весьма богатом гардеробе, на спине висело лохмотьями, изрезанное крест-накрест до самого корсета, но и это не выглядело так зловеще, как лицо самой Мадам, корчащейся, силящейся вывернуть шею — и осознающей, что ей придется, дабы увидеть воочию нанесенный ей ущерб, посмотреть на себя в зеркало.