Страница 2 из 103
— Отлично, — ответил все тот же бас, и до Эжени донесся грохот отодвигаемых стульев, шипение спичек, зажигаемых свеч и папирос. Решившись выглянуть в зал одним глазом, она с любопытством рассмотрела гостей: их было пятеро, и все они были, как братья, похожи один на другого — высокие, массивные, в кавалерийских мундирах, с громогласными голосами и размашистыми движениями рук. Только один из них был не похож на остальных, и он, судя по тому, с какой готовностью ему уступили лучшее место за столом, был в компании главным. Нельзя сказать, чтобы он вел себя сдержаннее прочих, но Эжени не могла не заметить, что он явно нарочно сел в тени, чтобы на него не падал ни огонь свечей, ни свет из камина; приглядевшись, она поняла, что лицо этого гостя скрыто блестящей белой полумаской, и любопытство ее разгорелось до такой степени, что она едва не сделала шаг из своего укрытия.
— С ума сошла? — шикнула на нее оказавшаяся рядом Мадам. — Хочешь, чтобы они тебя увидели?
— Простите, — пробормотала Эжени, склоняя голову, но Мадам уже не слушала ее.
— Беги в лавку на углу. Стучи, делай что хочешь, хоть выломай им дверь, но раздобудь шампанского и закусок. Скажи, что мы заплатим завтра, сколько захотят. Быстрее, не стой. Нельзя их упустить.
Она скрылась в зале, а Эжени, которой не надо было повторять дважды, побежала по коридору в обратную сторону, к черному выходу. Тяжелой дверью в последнее время редко пользовались, и она подалась с трудом, только когда Эжени, запахиваясь на ходу в плащ, навалилась на нее плечом. Разбитые ботинки почти не спасали от холода, но Эжени не обращала на него внимания; утопая в снегу почти по колено, она выбежала со двора и направилась в ту сторону, где брезжил, с трудом пробиваясь сквозь снежную пелену, слабый свет фонарей. Настроена она была столь решительно, что готова была, наверное, и горы свернуть; наверное, это было достаточно красноречиво написано на ее лице, ибо при других обстоятельствах хозяин лавки, поднятый Эжени из постели и сонно протирающий глаза, ни за что не поверил бы ей. Но сегодня, в эту странную ночь, все было не так, как всегда.
— Ты хоть утащишь все одна? — осведомился он, наблюдая, как Эжени подхватывает сразу четыре бутылки и наполненную разной снедью котомку.
— Я крепкая, месье! — заверила его она. — Спасибо вам!
У «спасибо» была, конечно, своя цена — бакалейщик запросил чуть ли не вдвое больше обычного, и Эжени предчувствовала, что Мадам будет недовольна этим, но ей было лучше возмущаться и торговаться — сама Эжени этого делать не умела, да и времени у нее совсем не было.
— Боюсь представить, сколько запросил этот мерзавец, — только и сказала Мадам, разглядывая этикетки на бутылках. — Ладно уж, к дьяволу его. Может статься, что он продешевил.
Она удалилась в зал, а Эжени, только сейчас осознавая, что выдохлась, пока бежала по заснеженной улице, тихонько опустилась у стены на пол и сидела несколько минут так, пока у нее не перестало заполошно колотиться сердце. В зале хлопнули пробки, зашипело в бокалах, кто-то сказал тост, остальные поддержали его дружным гулом.
— Возможно, господа хотели бы услышать что-нибудь патриотическое? — раздался, перекрывая прочие, мелодичный голос Жюли, и Эжени, разом забывая про свою усталость, вновь выглянула в зал. Жюли, одетая в свое лучшее платье — красное, отороченное черным шелком, переливающимся в свете свечей, как гладь ночного озера, — прошла к своему месту на устроенных в конце зала подмостках. На губах ее играла улыбка, но взгляд был по-прежнему сосредоточен, устремлен не на пришедших, а куда-то внутрь ее самой.
Гости переглянулись.
— Да, — наконец протянул один из них, сидевший по правую руку от того, кто был в маске. — Да, пожалуй. Спой-ка нам…
Он заколебался в явной нерешительности, обернулся на своего таинственного спутника, но тот лишь пожал плечами, больше занятый едой и вином.
— Спойте то, что кажется уместным, — подхватил другой, увидев, что никто не знает, что предложить. — Вы же патриотки?
— Несомненно, месье, — кивнула Мадам, а Жюли скромно присела в поклоне.
— Тогда, — удовлетворенно заметил гость, закуривая папиросу, — вы найдете, чем нас порадовать.
Мадам и Жюли посмотрели друг на друга. Эжени была уверена, что в этот момент, самый значительный из всех, они поняли друг друга без слов. А еще поняла и она сама, что будет петь Жюли, за секунду до того, как Мадам ударила по потертым клавишам старого фортепиано.
— <i>A dix-huit ans, je sortais de l'église
<right>Венчали нас. И солнца свет…</right>
De mon hymen c'était le premier jour… **
<right>Мне восемнадцать было лет…</right></i>
Эжени крепко зажмурилась. Она слышала эту песню, наверное, тысячи раз и никогда не могла удержаться от слез, сколько бы ни крепилась перед тем, как Жюли начинала петь последний куплет — сердце начинало горько ныть, а в горле распухал удушливый ком, и Эжени беззвучно распахивала рот, пока слезы текли по ее щекам, ведь Мадам никогда не любила громких рыданий и прочих, как она говорила, сцен. «Оставь театр для гостей», — так она любила повторять, но Эжени верила, что пение Жюли трогает и ее тоже, ведь не существовало в мире ни одного человека, которого оно не тронуло бы.
— <i>J'ai tout perdu, fils, époux, pauvre veuve
<right>И сын, и муж — мертвы, мертвы!</right>
Je n'ai plus rien à la place du cœur…
<right>Разбито сердце у вдовы…</right></i>
Перед глазами все расплывалось, но Эжени видела, что и гости сидят остолбеневшие, как будто потерянные. У одного из них с кончика папиросы на стол сыпался пепел, кто-то не успел глотнуть вина из бокала и так застыл с открытым ртом, у кого-то ходили ходуном губы и вместе с ними пышные усы, в которых терялись одна за другой мелкие слезы. Даже у человека в маске, который как будто проявлял больше всех бесстрастия, побледнели щеки, а на горле коротко дернулся кадык.
— <i>La mort des miens, les malheurs de la France
<right>И Франция — Мария с ней! -</right>
Ont sur mon front, cloué le ruban noir…
<right>Хоронит, как и я, детей…</right></i>
Песня закончилась. Жюли, будто не помня, что выступает перед публикой, умолкла и последним жестом повернула голову, устремляя исполненный горечи взгляд куда-то поверх присутствующих, в сферы, недоступные людям обыкновенным. На несколько секунд стало тихо, только потрескивали догорающие свечи в канделябрах, и всеобщее безмолвие было почти благоговейным. Эжени прекрасно это понимала, у нее самой в груди что-то горячо и сладко дрожало, и она прижала ладони к сердцу, опасаясь, что оно будет стучать слишком громко и выдаст ее.
— Браво! — вдруг воскликнул кто-то из гостей, самый молодой, судя по голосу, а затем подскочил со стула, опрокинув его, и захлопал так громко, что у Эжени зазвенело в ушах. Его примеру последовали и остальные; зал наполнился шумом аплодисментов, от которых, казалось, затряслись стены и едва не рухнула крыша. Жюли, не отпуская с лица улыбки, изобразила церемонный реверанс. Вместе с нею поклонилась гостям и Мадам.