Страница 72 из 81
«Ежели русские хотят остаться православными и не сделаться рабами, надо общими силами прогнать от себя всех поляков».
Прочитав эту грамоту архиереям, Гермоген спросил их:
— Како мыслите себе супротивничество ереси латинян, братья мои?
— Святейший владыко, благослови на всенародное непокорство, — заявил архимандрит Дионисий. — Будем глаголить с российских амвонов.
— Благословляю, братья! Да не пощадим животов для спасения Руси!
В сей же час собрали писцов Патриаршего приказа, и Гермоген велел:
— Сидите три ночи кряду, но дайте мне тысячу списков сей грамоты смолян, дабы разослать её по державе.
Писцы в приказе — народ упорный и расторопный — сели справлять дело да с позволения патриарха своего в грамоту смолян добавили: «Ради бога, судии живых и мёртвых, будьте с ними заодно против врагов наших и ваших общих. У нас корень царства, здесь образ Божьей Матери, вечной заступницы христиан, писаный евангелистом Лукою; здесь великие светильники и хранители Пётр, Алексей и Иона чудотворцы; или вам, православным христианам, всё это нипочём? Поверьте, что вслед за предателями христианства Михаилом Салтыковым и Фёдором Андроновым с товарищами идут только немногие, а у нас, православных христиан, Матерь Божья и московские чудотворцы, да первопрестольник апостольской церкви, святейший Гермоген патриарх, прям, как сам пастырь, душу свою полагает за веру христианскую несомненно, а с ним следуют все православные христиане». Многословными оказались патриаршие писцы, но сила в их словах была и пробуждала другие силы.
И началось движение. Оно как половодье охватывало Россию. Понимали россияне, что зовут их пастыри не на междоусобную бойню, что шла при самозванцах, когда брат убивал брата, но на борьбу против ненавистных чужеземцев, на врагов православной веры.
И вот уже волжские понизовые города во главе с Нижним Новгородом, пишут в Вологду, Вычегду, Каргополь, в Устюг Великий и все другие северные города свои грамоты, свой гнев и свою волю выражают. «27 января писали к нам из Рязани воевода Прокопий Ляпунов, — давали знать нижегородцы вологдчанам, — и дворяне всякие люди Рязанской области, что они по благословению святого Гермогена патриарха Московского, собрались со всеми северскими и украинскими городами и Калугою, идут на польских и литовских людей к Москве, и нам бы так же идти... И мы по благословению и приказу святейшего Гермогена, собравшись со всеми людьми из Нижнего и с окольными людьми идём к Москве, а с нами многие ратные люди разных и окольних и низовых городов».
Движение россиян вызвало среди поляков панику. Гонсевский, так и не принявший православия, позвал к себе Михаила Салтыкова и сказал:
— Иди и усмири патриарха. Скажи так: если не напишешь в города грамоту в пользу короля Польши, то быть тебе уморённым в тюрьме.
Салтыков в злодействе и предательстве зашёл так далеко, что возврата к благочестивой жизни у него не было. И он пообещал:
— Живота не оставлю ему, пока не выжму нужную грамоту. — И ушёл выполнять волю гетмана. С собой он взял подобного себе изменника Федьку Андронова, полдюжины преданных холопов и троих ляхов.
В палатах рядом с патриархом были только Николай, Сильвестр, Пётр и Катерина — малая рать Гермогена. Но когда Салтыков с отрядом ворвался в палаты, ратники патриарха не дрогнули перед лицом татей. Салтыков зло потребовал от Гермогена:
— Ты писал по городам и велел идти к Москве с оружием. Теперь напиши, чтобы не ходили. — Салтыков играл саблей, грозил ею.
— Напишу, — ответил Гермоген, — что ты уже предал Русь, как Иуда, и проклят мною на вечные времена. Сей день ты помнишь!
— Сие тебе не удастся написать.
— Вижу твою саблю, ан не боюсь её. Шестьдесят лет назад, как Казань воевал, сабли не брали меня, ноне и вовсе...
— Ты напишешь ради ближних! — И Салтыков указал на Ксюшу и Катерину. — Их-то ты не сумеешь защитить. — И пуще заиграл саблей. Ан доигрался. Сабля вырвалась из руки Салтыкова, взлетела вверх и ударила остриём в ногу, проткнула тонкую кожу сапога. Князь вскрикнул от боли. Федька выдернул саблю, из раны хлынула кровь.
Ксюша, что стояла рядом с Катериной, спряталась за неё, но взгляд девочки ожёг Салтыкова, и он уже потом понял, что был наказан и сабля вырвалась не случайно.
Патриарх подошёл к Салтыкову и заговорил:
— Сие тебе Божий знак: не богохульствуй. Аз напишу вот что, слушай. Скажу, чтобы все ополчения вернулись домой, ежели ты и все находящиеся с тобой изменники и все королевские ляхи уйдут вон из Москвы и из России. Ежели же не уйдёте, то благословляю россиян довести начатое до конца. Ибо вижу попрание и разорение истинной веры от вас и от еретиков-иезуитов и не могу больше слышать латинского пения в Москве. Теперь изыдь!
Салтыков снова схватился за саблю, но Федька Андронов позвал холопов.
— Помогите князю. Кровь на нём...
Холопы подхватили Салтыкова под руки и повели. И Федька ушёл, но поставил у дверей стражу, и патриарх оказался под арестом.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
ГНЕВ ПАТРИАРХА
На Русь приближались святки. Россияне справляли их, но не так, как в прежние годы, без веселья. Да и откуда ему быть, если сам патриарх, глава церкви, был под стражей у ляхов. Воины, поставленные у палат, не покидали постов день и ночь. Их лишь меняли по часам.
Но жизнь в патриарших палатах не замерла. С Божьей помощью ведунов-провидцев, Гермоген не страдал от безделья. К нему ежедневно, а то и ежечасно приходили вести о московской жизни и, как воды реки на перекате, рождали рокот и гром, текли дальше и становились порой бурным потоком. Каждое утро из патриарших палат уходили на улицы и торжища Москвы ведуны Сильвестр и Пётр и питали патриарха всем тем, что вершилось в захваченной поляками столице России. Обычно добытое за день выкладывалось на стол за вечерней трапезой.
— Знать тебе надобно, святейший, — начинал Сильвестр, — царёк Владиславка уже действует своим именем на Руси. Вернулся из Кракова боярин Плещеев да стал волею Владиславки крайним. А матери первого самозванца царёк пожаловал вотчину на реке Мологе — Устюжину-Железнопольскую. Ещё чужеземный сочинитель Маржерет получил вотчину в Серебряных прудах. Да есть и другие вести, не знаю, сказывать ли? В гнев войдёшь, владыко...
— Ну войду. Токмо он и помогает каяться перед Всевышним. Говори!
— Вору и отступнику Мишке Салтыкову цырёк жаловал вотчину — волость Вегу на Вологодской земле, — выдал Сильвестр.
— Болота сатанинские сей василиск заслужил, — забушевал Гермоген. И ещё пуще пришёл во гнев после новостей Петра Окулова.
— Вчерась ляхи стащили из собора Успенья Иисуса Христа о пять пуд золота. Сення же поутру украли серебро в Архангельском соборе, кое покровы с гробниц великих князей...
Сие известие огорчило Гермогена до слёз. «Мамаи не трогали, а эти лютеры-еретики посягли...» — стонал Гермоген. И восстал:
— Терпению нашему предел! Сей же час пишу новую грамоту россиянам, дабы двинулись всей силой на Москву! — И тут же потребовал принести бумаги и написал коротко и властно: «Русичи, сходитесь к первопрестольной бить и гнать ляхов! Досталь терпеть!» И послал архидьякона Николая в Патриарший приказ с повелением всем способным идти к ополченцам. — Пусть идут моим именем во Владимирские, Тверские, Ярославские земли и зовут за собой россиян к Москве.
В другой раз Сильвестр принёс вести из-под Смоленска, получил их у человека, который сбежал из пленённого посольского стана русских.
— Известно нашим послам стало, что король Жигимонд не отпускает сына в Москву. Опасается, что здесь учинят над ним забойство. И к крещению его не допускает.
— Слава Всевышнему, надоумил Жигимонда. И сие известие по Руси пустить. Ведать должен народ, что нет у него царя-батюшки.
Чуть позже Гермоген узнал, что князь Юрий Трубецкой по воле Семибоярщины встал во главе войска и повёл его под Калугу против отрядов Марины Мнишек и преданных ей Казаков атамана Заруцкого. Выбив Казаков из Калуги, а с ними прогнав и Марину, Трубецкой собрал горожан и приказал им присягнуть на верность Владиславу.