Страница 71 из 81
А позже всё было так.
Очистив Медынь и уезд от хлеба, сена, отобрав у крестьян лошадей, сани, упряжь, Лжедмитрий II возвращался в Калугу. В пути самозванца одолевали печальные и тревожные мысли. Ещё сидя в Тушине, он понял, что московские вельможи, кои служили у него, потеряли к нему интерес. Поляки и вовсе унижали его и даже били, когда в первый раз задумал покинуть Тушино. А спустя три дня, поздним вечером, в опочивальню к нему пришёл Васька Юрьев и прошептал слова, которые повергли самозванца в панический страх: «Слушай, государь-батюшка, Мишка Салтыков вкупе с другими перелётами ноне убить тебя собираются. Потому убегать тебе нужно. Я и сани, и тулуп приготовил».
Как удалось убежать в Калугу, об этом самозванец и вспоминать не хотел. И думал он теперь о том, что из мнимого царя превратился в разбойного атамана. Вот уже и грабежами занялся, отбирая у россиян последнее, без чего крестьянину и жизни нет. И в войске у него уже почти не осталось воевод, а при нём нет московских вельмож. Только вольница удалая, гулящая. А что дальше, что там, за окоёмом, Лжедмитрий II и заглядывать не желал.
Ночь застала отряд самозванца в лесном урочище уже на подходе к Калуге. Вдруг впереди, где ехало несколько воинов из отряда охраны, загремели выстрелы. Самозванец вздрогнул, конь под ним дёрнулся. Пётр Урусов, который ехал рядом с ним, забеспокоился.
— Государь, надо узнать: что там? — сказал он.
— Проведай, — ответил самозванец.
Пётр крикнул своим кунакам: «За мной!» — и поскакал вперёд. Телохранители самозванца умчались следом. Он же остался один, сажен за сто от основного отряда. Его охватил страх, и он пришпорил коня, чтобы догнать телохранителей. Дорога круто спускалась в овраг. За оврагом ещё гремели выстрелы, но Лжедмитрия влекло туда неодолимо, и он погонял коня.
На подъёме из оврага из-за дерева показался человек с ружьём, сверкнуло пламя, раздался выстрел, и самозванец, сражённый в упор, упал с коня. Через минуту-другую воины сбились вокруг убитого Лжедмитрия II. Петра Урусова и его кунаков среди них не было.
Позже князь Пётр говорил, что соскучился по Марии и покинул самозванца. Так это было или нет, осталось неизвестным.
Вскоре в Москву пришли слухи, что будто бы Лжедмитрий II был на охоте и попал под случайную пулю. Да в это мало кто поверил.
Гермоген решился в честь этого события отслужить в старой Сенной церкви Кремля панихиду и поручил исполнить её архимандриту Дионисию. А отдавая повеление, наказал:
— Веди, сын мой, службу без печали.
И Дионисий понял желание патриарха, исполнял панихиду с радостью, чего в прежние годы никогда не случалось. Да был для того повод немалый: православная Русь избавилась от врага, который разорял её и осквернял почти пять лет.
Когда держава освободилась от самозваной скверны, Гермоген подумал, что пора искать пути, как избавиться от поляков. Да иного выхода он не видел, как призывать россиян, а в первую голову москвитян, к оружию. Трудно это было исполнить, потому как люди коменданта Москвы гетмана Александра Гонсевского следили за каждым шагом Гермогена и тех, кто был в его окружении. Но патриарх, не ведая страха за свою судьбу, отважился нести своё слово с амвона Успенского собора, куда поляков и литовцев кустодии Гермогена не пускали. Во время проповедей он говорил прихожанам:
— Православные россияне, к вам слово моё вразумления и совета. Внимайте и всем близким его несите...
В соборе, где всё ещё собиралось много вельмож, знатных торговых и служилых людей, наступала чуткая тишина и голос патриарха достигал каждого верующего и будоражил их.
— Ежели королевич Владислав, сын Жигимонда, короля польского, не пожелает креститься в христианскую веру, то он нам не государь. И потому ляхам и литовцам в Москве не быть. Мы уже много натерпелись от них, и пусть они уходят домой.
Но в соборе были не только сторонники Гермогена, а и те, кто верно служил полякам. Близкие к Мстиславскому и Салтыкову люди запугивали Гермогена, грозили смертью, заставляли молчать.
Сами же они с нетерпением ждали милостей от короля Сигизмунда, который из-под Смоленска всё жёстче распоряжался судьбами москвитян. Его вельможные гетманы чувствовали себя в Москве как в своей вотчине и даже войско содержали за счёт русских, словно завоеватели, да они и были таковыми. Государственная казна по милости и пронырству думного дьяка Федьки Андронова стала кормушкой для поляков, пока она не опустела.
Как и при первом нашествии, поляки начали грабить российские храмы, дворцы, похищать русские сокровища, церковную утварь, чеканить из неё деньги для расплаты с наёмными солдатами, со своим войском. Всё, что накопили русские цари, что хранилось в кремлёвских кладницах, тайно вывозилось из Москвы. И все эти бесчинства Семибоярщина терпела. И даже тогда, когда поляки приступили к грабежу боярских подворий, домов купечества, правители внимали жалобам ограбленных вполуха. А если же и говорили о бесчинствах поляков Гонсевскому, то раболепно, со смирением.
Гермоген и церковный клир сопротивлялись грабежам и бесчинствам ляхов. В церквах и соборах, и не только кремлёвских, появились кустодии с оружием, которые охраняли все врата, двери и не впускали в храмы ни поляков, ни литовцев, ни римлян. И когда пьяный улан ворвался в Покровский собор близ Кремля и, выстрелив в образ Казанской Божьей Матери, стал срывать серебряный оклад с драгоценными камнями, его схватили и повязали. Гермоген в тот же день пришёл в бывшие палаты Бориса Годунова, которые занимал гетман Гонсевский, и гневно потребовал от него:
— Или ты накажешь осквернителя и разрушителя святой иконы в назидание всем твоим людям, или же мои люди сей же час поднимут Москву набатом вам на погибель!
— Ты это не посмеешь сделать! — вспыхнул Гонсевский.
— Сотворю! Потому как терпению моему пришёл конец!
Гонсевский знал, на что способен Гермоген и что случится в Москве, если в Кремле ударят в набат. Знал, что у горожан много причин проявить гнев. Он дрогнул и решился на публичную казнь осквернителя святыни — как выяснилось, польского сектанта. И на другой день ранним утром улана привели на Красную площадь, подняли на Лобное место, пригнали полк польских воинов и у них на глазах сначала отрубили сектанту руки, а затем и голову.
Гонсевский сказал в назиданье другим:
— Так будет с каждым, кто посягнёт на русские святыни.
Позже, вернувшийся из Можайска, гетман Жолкевский выговорил ему:
— Своей жестокостью ты посеял в войске злобу и ненависть к себе. Бойся теперь.
— Но мы избежали бунта русских, — ответил Гонсевский.
— Ничего, мы бы их быстро усмирили, — парировал Жолкевский.
Но Гонсевский пока оставался верен себе. Он требовал от поляков уважения к россиянам. Семибоярщина пожаловала ему звание боярина. А через три дня после казни Гонсевский пришёл в Патриарший приказ и сказал Гермогену, что намерен принять православную веру.
Патриарх знал Гонсевского и раньше. Видел, что чем-то Россия дорога этому поляку. Да и сам он обликом был более похож на россиянина: серые спокойные глаза, борода русая, окладистая, и нос чуть вздёрнут — московит. И патриарх согласился крестить Гонсевского.
— Ежели Всевышний не против и король Жигимонд позволит, то мы свершим обряд крещения.
Но день спустя Гермоген не дал бы своего согласия на крещение поляка. Верный Сильвестр доставил из Смоленска грамоту, написанную митрополитом Пафнутием и заверенную архиереями Смоленской епархии. Это был крик души православных христиан. Они писали, что королю и полякам верить ни в чём нельзя, что во всех городах и уездах Смоленской области, где только им поверили и предались, православная вера поругана, церкви разорены, а все православные насильственно обращены в лютерство. Разум Гермогена помутился от горя, гнева и бессилия что-либо сделать немедленно. Он только слал анафему на голову Сигизмунда.
Писали смоляне и о некоторых замыслах польского короля. Сейм требовал от Сигизмунда, чтобы он поспешил овладеть русской землёй, чтобы опустошал её, дабы она потеряла силу. И писали смоляне так: