Страница 65 из 81
— Опомнись, сын мой, ежели ты ещё государь! — Да тут же святейший понял, что Василий уже неспособен управлять державой и сам себя лишил власти. И сказал ему эти жестокие слова: — Ты премного грешен, раб Божий. Ты сам себя низложил. И потому ты больше не царь всея Руси! — И, повернувшись к образам, вскинув руки, Гермоген взмолился: — Всевышний милосердец, Господь Бог наш всемогущий, вложи в уста потерявшего себя самодержца слова разумные и мысли, пусть он избежит позора и насилия, отречётся от престола, ибо Ты, Вседержитель, видишь, что наш царь источился духом. Не было же подобного позора на Руси! Господи, услышь меня! Ты Всемогущ, к Тебе вопиют православные христиане! Избавь их от позора и мучений!
Шуйский ещё плакал, но рыдания его захлебнулись в страхе. И он смотрел на патриарха с удивлением юродивого. Он понял, что потерял многолетнюю опору, адаманта крепости своей, потерял по собственной непрощаемой вине. И в душе плачущего царя прорвался источник ужаса, более сильный, чем страх потерять венец, престол. Шуйский понял, что он лишился более чем друга — духовного отца, способного, храня отеческую верность, подняться за своего сына на Лобное место, принять мученическую смерть. Василий медленно опустился с тронного кресла и, не пытаясь встать, выпрямиться, полусогнувшись, почти касаясь руками пола, двинулся к патриарху.
— Гермогенушка, родимый, не покидай меня! — воскликнул Василий. — Червь земляной я без тебя! Ты после Господа Бога моя опора!
— Встань! Выпрямись! И ежели чтёшь себя государем, прояви суть свою перед тем, кто войдёт в сей миг в палаты! Отправь извратника и пьяницу на суд Божий, на суд народа! — Всё так же гневно сказал патриарх и указал посохом на дверь.
С годами Гермоген становился не только прозорливым, но и ясновидящим. Он ведал, что к царскому дворцу мчит на рысях в крытом возке Дмитрий Шуйский. Князь уже загнал две пары коней. В Кунцеве отнял третью пару у ямщика и теперь летел в Кремль, чтобы выпросить у царя милость за своё предательство войска.
Шуйский всё ещё стоял перед Гермогеном полусогнувшись.
— Долго ли ждать, когда выпрямишь выю! — пошёл на последнее средство Гермоген. И это средство помогло, Шуйский пришёл в себя.
Он вскинул голову, плечи даже расправил и заявил с обидой:
— Ты, владыко, хотя и духовник государя, но топтать его честь не смей! Выя есть у холопа, но не у царя! Не зарывайся, владыко! Я ещё государь! Я и повелеть могу!
— Аз помню сие. Да выберешься ли из порухи! Сей час мы узрим!
Двери в царский покой распахнулись, в них возник князь Дмитрий. Он подбежал к царю, упал на колени и крикнул:
— Брат мой, царь-батюшка, нас постигла беда! Вороги, счётом до ста тысяч одолели нашу рать, мы разбиты! — И требовательно добавил: — Брат мой, дай мне остатнее войско, я накажу коварных ляхов!
Царь Василий вроде бы и не слышал, что говорил, о чём просил Дмитрий. Он смотрел ему в лицо и видел перед собой капризного мальчика лет пяти, отнимавшего у него ладанку, которую подарила ему матушка ко дню ангела. Василий боялся, что Митенька сломает ладанку, будет копать ею во дворе песок, и прижимает её к груди. Но за спиной, словно выстрел кнута, звучит голос мамки-кормилицы: «Отдай, торгаш!» И Василий роняет из рук ладанку. Помнил Василий и то, что брат вернул ему ладанку исправной. «Исправной», — подумал Шуйский и посмотрел на патриарха с вызовом, сказал твёрдо:
— Ты можешь осудить меня, святейший! Но я отдаю войско брату. Отдаю! И тому свидетелем Всевышний.
На лице Василия Шуйского Гермоген не увидел и тени гнева или осуждения брата-воеводы за потерю сорока тысяч россиян. Не было даже малого презрения к брату-трусу, к предателю войска, убийце племянника. В лице царя и его брата Гермоген увидел двух жалких фарисеев, но никак не державных мужей. Узрев сию омерзительную картину, Гермоген впервые за годы священнослужения в сердцах плюнул на пол и покинул царский дворец. Оказавшись на кремлёвском дворе, он сказал ожидавшему его архидьякону Николаю:
— Сын мой, я иду в приказ, а ты найди митрополита Пафнутия, Сильвестра и Петра и скажи, чтобы шли ко мне.
Никогда ещё Гермоген не был так деятелен, как с того часа, когда понял, что Россия лишилась государя. Мысль ясная, твёрдая, рождённая по воле Всевышнего, требовала, чтобы церковь взяла на себя бремя правления державой. Потому как не только царь Василий, но и боярская Дума бездействовала. Да её и не было, потому как половина думных бояр и дьяков была в измене.
И когда в Патриаршем приказе по зову Гермогена собрались дьяки, когда пришли митрополит Пафнутий, ещё несколько архиереев, Сильвестр и Пётр Скулов, Гермоген сказал им:
— Ноне пришёл час скорби, стенаний и печали. Под неведомой вам деревней Клушино разбита вся царская рать. И происками нечистых сил держава наша пришла к своей гибели. Уже ближние к Москве города: Можайск, Борисов, Боровск, Погорелое Городище и монастырь святого Иосифа Волоцкого под пятой у ляхов. Многие иные города шлют ляхам своих ратников. Поляки ломятся к Москве, которую некому защищать. И близок час, когда лютеры повергнут православие в прах, осквернят наши храмы, уничтожат последние святыни, укрепят католичество.
Служилые люди Патриаршего приказа, верные поборники Гермогена, знали его неистовую любовь к России, верили ему и были готовы идти по первому слову на подвиг. И он сказал им:
— Братья во Христе и вере, дети мои, настал час испытаний. Готовьтесь в путь по страдающей державе. Все вы пойдёте в города и веси, и в те, что ныне под врагом, и понесёте православным христианам слова призыва, дабы поднялась Россия на борьбу против врагов наших. Вы понесёте слова утешения и веры в извечную прочность Руси. Ноне же мы составим грамоту от имени православной церкви и её архиереев. Да будет она для россиян наставлением Господним.
Сказал своё слово Гермоген и своим верным и испытанным помощникам Пафнутию, Сильвестру и Петру.
— Вы пойдёте все трое в Смоленск. Там решается судьба Москвы. Пусть смоляне держат город и не дают простора Жигимонду двигаться к первопрестольной. Знаю, ваш путь как в преисподню. Да верю, исполните нужду державы, потому как с Всевышним вкупе.
— Всё исполним, Гермогеша. Нам бы токмо кису потяжелей да лошадок порезвей, — остался верен себе Пётр Окулов. — Оно ить и бражки ноне за полушку не ухватишь.
— Будут тебе и киса, и кони, и медовухи сулея, — скупо улыбнулся Гермоген и распорядился снабдить всем нужным своих послов.
В этот же час Гермоген разослал гонцов Патриаршего приказа по московским соборам, церквам и монастырям с наказом отслужить молебны и призывать-собирать силы в ополченческие рати под знамёна русской церкви. Покинув приказ, Гермоген велел подать ему карету и отправился по первопрестольной укреплять дух священнослужителей и горожан твёрдым словом. О выезде патриарха возвестили кремлёвские колокола.
И в царском дворце началось движение. Однако оно было иным, супротивным побуждениям патриарха. Не поставив в известность Гермогена, царь Василий решился на переговоры с гетманом Жолкевским. Он повелел брату Дмитрию скоро найти среди пленных поляков достойного человека и поручил ему уведомить гетмана об особой просьбе русского царя. Этим человеком стал бывший секретарь Лжедмитрия I, сменивший Яна Бучинского, пан Слонский. Подслеповатый, как Василий Шуйский, он был ещё более хитёр. Казик Слонский сразу оценил выгоду сделки, которую ему предложили в царском дворце. Не мешкая, он не только потребовал свободу для себя, но и хорошее вознаграждение. Князь Дмитрий Шуйский, который нашёл пролазу Слонского, пообещал то и другое. Казик не поверил.
— Прошу пана князя поруку и награду сей же час.
— Побойся Бога! Как можешь не верить слову князя?!
— О, Матка Боска! Я и себе не верю. Отпусти лучше в Ярославль...
Дмитрий был вынужден раскошелиться и выправить грамоту Дворцового приказа. На какую-либо другую Казик не соглашался. Ещё ему дали пару лошадей безвозвратно, к ним — крытый возок, и он уехал в стан гетмана Жолкевского с тайным поручением Василия Шуйского.