Страница 54 из 81
По церквам и соборам служба шла исправно. Попы, священники ревностно исполняли повеление патриарха вести церковные обряды строго по уставу, молитвы и проповеди не бубнить по-глухариному, а внятно доносить до верующих прихожан.
После бегства из центра России Лжедмитрия II, а с ним и сонмища иезуитов, у Гермогена отпала нужда обнародовать тайный документ папы Римского. Но священнослужители прочитали его. Гермоген проявил милость к Игнатию-греку. Его освободили из монастырской тюрьмы, и он вольно жил среди братии Кириллова монастыря. Ещё патриарх много думал о Филарете Романове. Служил тот митрополитом в Ростове Великом, дела исполнял старательно. И всё бы хорошо, да смущало Гермогена то, что сан митрополита дал Филарету самозванец Гришка Отрепьев. Выходило, что Филарет был угоден первому Лжедмитрию. Известно, что Отрепьев взял Филарета под опеку не случайно: чином жаловал «родню». И разве Филарет не знал, что Отрепьев вовсе не родня, а чужой человек. Зачем же было принимать сан от врага русского народа, зачем поощрять порабощение России поляками и лютерами? И выходило, что Филарет пошатнулся в православной вере. Но, может, сие прошло? Сейчас Филарет служил исправно. Уставы и каноны церкви постиг до самых глубин и милостью Божьей отмечен. И подумывал Гермоген перевести Филарета в Москву, поставить во главе Патриаршего приказа. Но будет ли так, Гермоген пока не знал, потому как нужно было посоветоваться с архиереями. Доброжелательность у Гермогена к Филарету была явная. Он помнил, что Филарет избавил его от ссылки при Лжедмитрии-Отрепьеве. Гермоген успокоился и не искал больше в Филарете противника. Да прихлынули новые заботы.
Ранним февральским утром Гермоген узнал, что Лжедмитрий II объявился вновь. И случилось это в Орле, народ которого встретил его хлебом-солью. Сие событие потрясло многих россиян, но больше всего патриарха Гермогена. Вольно или невольно, но в эти февральские дни Гермоген первым встал на непримиримый путь борьбы с Лжедмитрием II, и этот путь оказался мученическим.
С горечью, с гневом патриарх обличал светскую власть за то, что она допустила повторение всего, что случилось в 1606 году, когда Отрепьев, отдохнувши зиму в Путивле, собрал свежие полки и двинул их весной на Москву. Тогда Бориса Годунова спасла от всенародного презрения и позора внезапная смерть. А что ждёт бездеятельного царя Василия? Какая кара уготована? Гермогену казалось, что исход судьбы Шуйского будет печальнее, чем у Бориса Годунова.
Высшее боярство, дворяне, думные дьяки, воеводы были недовольны царём Василием. Между собой они всё чаще говорили о крестоцеловальной записи Шуйского, которая ограничивала его власть в пользу бояр. «Вот и надо взять её до упора», — говорил первый боярин Фёдор Мстиславский. И с ним многие соглашались, но ждали случая.
И лишь только до Москвы дошёл слух, что Лжедмитрий выступил в поход, князь Василий Голицын сказал в Думе:
— Ты, государь-батюшка, девятнадцатого мая шестого года принёс присягу всей земле Российской не стоять выше власти боярской Думы, но мы ещё просим тебя отдать повеление войску выступить навстречу татям самозванца да его отловить и в хомут взять. Мы пока просим, государь, — нажал князь на «просим».
— Тебе, князь Василий, не терпится талантом воеводским блеснуть. Да где враг? Слухи — ложь. Войску же отдых нужен. И припас огненный не приготовлен.
— Смотри, государь-батюшка, спохватишься, ан поздно будет, как Дума своё возьмёт, — снова предупредил князь Голицын.
Царю Василию придать бы значение настойчивости князя, а он, словно глухой, всё мимо ушей пропустил.
Гермоген тоже не верил слухам, но его люди добыли факты. Лазутчики Патриаршего приказа, которые «сидели» во дворцовой Сомовской волости, прибежали в Москву, как только самозванец собрался в поход и двинулся на столицу.
В эти же дни ранним утром протопоп Успенского собора Терентий прибежал к митрополиту Крутицкому Пафнутию и сбивчиво поведал, что ему явился сам Иисус Христос.
— Он громовестил, дабы берегли животы праведников, ибо грядёт суровая кара Вседержителя за грехи москвитян в изменах.
— Верю тебе, брат, да идём к святейшему, — позвал Пафнутий.
О явлении Иисуса Христа протопопу Терентию патриарх рассказал царю Василию. Царь принял угрозу Всевышнего со смирением.
— Токмо я виновен во гневе Господа Бога. Слабость духа меня обуяла, — признался царь Василий. — Зачем я не внимал твоим словам, владыко святейший?
Царь Василий, однако, не умилостивил патриарха. Гермоген ответил сурово:
— Примем гнев Вседержителя с покаянием и покорностью. Да в согласии с Господом Богом накладываю на всех москвитян ектинью — пятидневный пост и общее покаяние. И ноне же сие с амвона собора возвещу. Тебя же, государь, побуждаю к действию. Скинь маяту во благо державы.
Но Гермоген не пробудил Василия. Да и москвитяне так увязли в грехах и изменах, что никакая ектинья и покаяние не очистили их души. Всевышний по-прежнему был гневен, испытание бедой приближалось. И каждый день в Москву поступали всё более тревожные вести с юго-запада России. Лжедмитрий споро приближался к Москве, и, казалось, ничто не может его остановить.
Царь Василий проявил беспокойство только в первых числах апреля. Он повелел поднять войско. Воеводами над ним поставил князя Василия Голицына и своих братьев Дмитрия и Ивана. Хотел царь Василий ещё племянника поставить во главе полка, но Дмитрий возразил:
— Пошлёшь с войском князя Мишку — меня не увидишь! — Удачлив он, братенник, оттого и хочу, — попросил царь. — И мы спуску никому не давали! — самоуверенно заявил Дмитрий.
На том и кончился разговор о князе Михаиле Скопине-Шуйском. Да царь Василий потом горевал, что не проявил государевой воли: войско без таланной головы воевало худо. И Москву покинуло оно с большой задержкой, лишь после Благовещения. То-то просторно было Лжедмитрию гулять по державе. И баяли москвитяне: задержалось войско потому, что братьям Шуйским сказано было ведьмою Щербячовой, дабы покидали стольный град только после ночи Иосифа-песнопевца, послушав трели домашнего сверчка. «И совсем было бы знатно, если бы послушали в лугах первого журавля», — намекали охочие по шуток на поздний прилёт этой птицы, когда русская рать уходила с Красной площади.
И только 30 апреля Василий Голицын и братья Шуйские встретились с войском Лжедмитрия. Да удача отвернулась от воевод Василия Шуйского. Встреча оказалась неожиданной, потому что никто из воевод не искал врага, но он за москвитянами охотился. Впереди у Лжедмитрия шли поляки. Их гетман пан Жилинский давно проведал о движении московской рати и напал на неё врасплох. На рассвете, как только ратники вытянулись на дороге в походной колонне, налетели конные уланы — и началось уничтожение не успевших изготовиться к бою русских воинов. Два дня войско Лжедмитрия II громило рать Василия Шуйского, и она была полностью разбита. Лишь конный отряд наёмника Ламсборфа избежал поражения. Да он и прикрыл часть россиян, убегающих в панике. Пять тысяч воинов, которые были под рукой воеводы Дмитрия Шуйского, перешли на сторону самозванца и целовали крест на верность «царю Дмитрию».
Весть о позорном поражении князей Шуйских и Голицына под Волховом вскоре долетела до Москвы. И никогда ещё не было такого уныния среди москвитян, как в эти дни. Плакали вдовы, скорбели матери. В Успенском соборе Кремля патриарх отслужил панихиду. Царь Василий, узнав об измене полков, о разгроме рати, заплакал. Да так, не утирая слёз, отправился в палаты патриарха и, ещё пуще заливаясь слезами, опустился перед Гермогеном на колени и повторял в крик:
— Господи, накажи меня! Господи, накажи! Недостойного твоей милости, осуди!
— Не гневи Бога всуе, — строго сказал Гермоген. — Не смей реветь!
— Да како же мне не реветь, не стонать, владыко святейший?! Почему князя Мишу не послал, надежду мою? Что затмило мой разум?
— Братья твой разум затмили. И раскаяние твоё неискренне, государь. Мы осквернили себя делами, блудодействовали поступками! — гневался патриарх. — Встань, и поднимись на трон, и созови своих первых бояр, и думай вместе с ними, как сохранить Россию от чужеземного вторжения.