Страница 45 из 81
— Брат мой, Гермоген, я счастлив, что моя молитва дошла до Всевышнего Отца нашего. У русской православной церкви достойный пастырь. Долгие тебе лета, крепкий стоятель за веру.
— Благодарю, святейший владыко. Твоя молитва была искренней и усердной. Но знаешь ли ты, боголюбец, что мы страдаем без твоей милости?
— Ведаю о том. Покаяние у верующих вызрело...
Патриархи сидели напротив друг друга у стола. Иов положил свои руки на столешницу. Они были пергаментной прозрачности. Гермоген потянулся к ним, накрыл их своей ещё крепкой и жилистой рукой. Он почувствовал, что в руках Иова жизнь бьётся так тихо и устало, что, кажется, вот-вот и вовсе покинет их. Гермогену стало тоскливо от предчувствия, он сжал руки Иова, словно пытался удержать их близ себя. И скорбно пожаловался:
— Вельми худо у нас в державе, святейший. Гнев Господен над нами. Да худо будет вовсе, когда ляхи и литовцы вновь нахлынут. — И Гермоген стал молиться, а Иов поддержал его.
— Господи, восстанови нас, — голос в голос начали они. — Просим, Боже, спасения нашего и прекрати негодование Твоё на нас...
...Яви нам, Господи, милость Твою и спасение Твоё даруй нам, — заключили они дружно. И помолчали. Потом заговорил Иов:
— Слышал, что недруги нашей веры не угомонились, ищут нового самозванца.
— Нашли уже. Донесли мне, что в Литве отловили какого-то бродягу. По одним словам, поповского сына из Северской земли, по другим — иудея, который выдал себя за царевича Дмитрия, спасшегося от смерти в Москве. Да будто он уже сидит в Стародубе. И потому, отче святейший, Всевышний снова повелевает нам постоять за Русь.
— Немощь одолела, брат мой. Совсем износился. Разумом зрю движение в себе, а тела не чувствую... Мощи токмо...
— Всё в руце Спасителя нашего, — согласился Гермоген.
И оба снова замолчали. Думал ли о чём Иов, трудно было понять. Лицо стало отрешённым, глаза прикрыты.
Гермоген думал. Он счёл, что нужно поторопить первосвятителя выйти в соборы, принимать грешников с покаянием, отпускать им грехи. Ещё подумал, что первый патриарх всея Руси должен стать знаменем в борьбе с новым Лжедмитрием, знаменем умирения гражданской войны и противоборства иноземцам. Его именем нужно призвать народ к общему покаянию и очищению от скверны раздоров и междоусобий — всё для торжества православной христианской веры, во имя единой России. А чтобы сие получило движение, он, Гермоген, сегодня же разошлёт грамоты во все города, охваченные смутой, призовёт россиян единым духом покаяться в грехах, содеянных против Руси и черномыслии противу законных государей.
А выход Иова к народу Гермоген приурочил к двадцатому февраля, накануне дня Захария-серповидца. Он так и сказал Иову, расставаясь с ним после беседы о судьбах России.
— Отче святейший, мы пойдём с тобой на Красную площадь через неделю, может, раньше. И ты утолишь жажду народную в покаянии. А эти дни отдохни душою и телом. Ноне же на литургию зову.
От Иова Гермоген ушёл к царю и выслушал его жалобу на то, что жить державе нечем, что казна совсем опустела и он, царь, вынужден свои кровные капиталы тратить, жалование выдавать служилым.
— Да разве моей казны хватит, дабы содержать войско, покупать снаряды огненного боя. Помоги, отче святейший, из беды выбраться. Вот думаю кое-какое узорочье продать. Ан никаких сокровищ казны без доходов не хватит все дыры залатать, прорехи заштопать.
— Патриаршая казна тоже пуста, государь-батюшка. Под метлу её очистил Игнатий-мшеломец. А что прибывает, с колёс уходит...
— Так может, повелишь монастырям полуночным дать державе заемно. Порешим с междоусобием, верну с приваром...
Царю Василию можно было верить. Шубник, как и все торговые гости на Руси, умел держать слово, дорожил честью. Помнил Гермоген, как после венчания на царство Шуйский побрезговал жить в царских палатах, осквернённых еретиками да самозванцем, и повелел построить близ дворца невеликие бревенчатые палаты. Как повелось на Руси, в честь новоселья понесли царю хлеб-соль да подарки. А вместе с русскими купцами и иноземные явились с богатыми дарами. Корыстью обуреваемый принял бы дары, но Шуйский не болел сиим злом и отказался от ценных приношений чужеземцев. И Гермоген заверил царя:
— Ты, государь-батюшка, не печалуйся. Церковь и монастыри николи державу в беде не оставляли. Попрошу московских, владимирских, тверских да ярославских клириков раскошелиться, патриаршую казну поскребу. Ефрему в Казань крикну, в Новгород, Псков да Вологду сеунчей пошлю...
— Спасибо, отче святейший, а то и не ведал, что делать. Вот и Дворцовый приказ плохо работает. Жалования разве лишить дьяков да инших. Дьячья спесь заела.
— Мягок ты, государь. Строгости добавь. С думных дьяков круче спрашивай, дабы налоги исполняли, мыту собирали, пошлину. Прикрут к служилым гож!
— Ты, святейший, после Бога первый советчик. Что у тебя-то?
— Мыслю до дня Похвалы Пресвятой Богородицы покаяние открыть. Да исповедь принять с боголюбцем Иовом. Грамоты рассылаю по городам, дабы все храмы сие чинили.
— Да поможет тебе Господь Бог, — согласился царь Василий.
И к двадцатому февраля вся православная Русь знала, что в этот день в главном соборе державы — Успенском — по повелению патриарха Иова будет оглашена с амвона разрешительная грамота о прощении измен и преступлений против Мономахова трона.
С утра в день святого Луки вся Москва пришла в движение. Прихожане заполнили все кремлёвские соборы, все площади Кремля, Красную площадь, все храмы Китай-города и в Белом городе. Всюду начиналось богослужение и покаяние грешников.
В Успенский собор пришли патриархи Иов и Гермоген, митрополит Пафнутий, многие московские архиереи. Пришёл и царь Василий Иоаннович. И начался церковный обряд покаяния. «Иов стоял у патриаршего места, а Гермоген, совершив прежде молебное пение, стал на патриаршем месте. И тогда все находящиеся в храме христиане с великим плачем и воплем обратились к Иову, попросили у него прощения и подали ему челобитную велегласно. В ней православные исповедовались перед своим бывшим патриархом, как они клялись служить верою и правдою царю Борису Фёдоровичу и не принимать вора, называвшегося царевичем Дмитрием, и изменили своей присяге, как клялись потом сыну Бориса Фёдору и снова преступили крестное целование, как не послушались его, своего отца, и присягнули Лжедмитрию, который лютостью отторгнул его, пастыря, от его словесных овец, а потому умоляли теперь, чтобы первосвятитель простил и разрешил им все эти преступления и измены, и не только им одним, обитающим в Москве, но и жителям всей России, и тем, которые уже скончались».
Архидьякон Николай, прочитавший грамоту, умолк. И долго никто не нарушал словом тишины. Только рыдания и плач поднимались ввысь от коленопреклонённых грешников. Да келарь Троице-Сергиевой лавры Авраамий Палицын-сочинитель тщетно пытался вспомнить о подобном явлении в истории Руси. Нет, не было и близко чего-то подобного. Великое деяние совершалось у него на глазах. Он, бесстрастно взиравший на многие события жизни русского народа, ощущал в душе незнакомый трепет, а на глазах у него стояли слёзы. В кои-то времена государи-правители да архиереи церкви проявили к своему народу такую огромную милость, такую божескую доброту к своим заблудшим детям, к тысячам россиян, изменивших клятве.
Палицын только на мгновение представил себе, что было бы с ними, заполонившими соборы и Кремль и другие соборы, церкви и площади Москвы клятвопреступниками, в дни Ивана Грозного. Да случилось бы хуже, чем было в Новгороде, когда убиты, растерзаны, утоплены были десятки тысяч мужей, женщин, детей, стариков. И не сорок восемь дней, а месяцы, годы чёрные сотни опричников топили бы в крови Москву. И по всей Руси до Новгорода-Северского, до Путивля стояли бы вдоль дорог шибеницы и колья, на которых нашли бы свою смерть ещё многие тысячи россиян.
От мысленного видения сочинитель Авраамий содрогнулся и стал истово молиться, пытаясь вернуться в окружающий мир, в котором царили великодушие и отеческая забота о своих заблудших подданных. Авраамий повернулся к кающимся, рассматривал их лица. Он видел искреннее покаяние, поверил в него и в то, что церковь и государь примут сие покаяние и всем будет даровано прощение. «Золотые скрижали надобно писать о сём событии, — подумал Палицын. — На такое покаяние и всепрощение способны токмо россияне». И тут же новая беспокойная мысль осенила его воображение: «Да не преступят ли снова клятвы все эти Сицкие, Черкасские, Романовы, Трубецкие, Заикины??» Авраамий видел и их лица в покаянии, но не нашёл искренним их рыдание. Да и в глазах у них застыло лукавство.