Страница 32 из 81
Но у Гермогена не было желания притеснять кого-либо за прошлое. Он знал, что каждому грешнику отвечать перед судом Всевышнего. При Лжедмитрии многие пошатнулись, потому как после Годунова искренне желали россиянам мирной жизни под добрым царём. Да вот обмишулились. А посему, считал Гермоген, надо скорее привезти в Москву патриарха Иова, дабы он принял покаяние московитов, снял с них грех, какой приняли в царствование Лжедмитрия. И митрополит спросил Сильвестра:
— Нет ли каких вестей от святейшего владыки Иова?
Были у Сильвестра и на сей счёт веды. Ещё неделю назад он встретил князя Михаила Скопина-Шуйского. Он спешил в дом Сильвестра на Пречистенку, чтобы увидеть Ксению. По дороге и разговорились.
— Где это ты, княже, пропадал, сколько дён не навещал наших жёнок? — спросил Сильвестр.
— В Старицу гонял за патриархом. Царь повелел привезти. Ан нет, отказался святейший. Да силой не велено было брать.
Сильвестр не расспрашивал, почему Иов не поехал в Москву. Своим умом до причины дошёл. Надо думать, Иов помнил: новый царь не забыл о его дружбе с ненавистным всем Шубникам Борисом Годуновым. Потому он знал, что ждёт его в первопрестольной среди явных и скрытых врагов. Да и Старицы — сердцу милая родина — удерживали боголюбца. Он почти ослеп, но ещё писал, а то диктовал свои сочинения о боголепном времени царя Фёдора Иоанновича. И потому «не восхоте паки первыя своея власти воспринята». Так и рассказал Гермогену Сильвестр про Иова. И посетовал митрополит:
— Векую не приехал святейший. Мудрый отец и Шуйскому был бы угоден. Князь был одним, царь — другой...
Это известие более, чем другие, расстроило Гермогена. И поздним вечером, накануне Петрова дня, Гермоген ушёл к царю. Сильвестр провожал митрополита. Да пока шёл через кремлёвские площади, увидел молодого стрельца, которой сидел на чёрном дворцовом крыльце, мушкет чистил и напевал своё незабвенное, селянское:
Видно, прорвалась у воина тоска по дому. Да и Сильвестра задела. Он вспомнил, что крестьяне по весям начинают страдовать, ушли в луга, косить сено, поднимать стога. И сам Сильвестр хаживал в луга поёмные на Волге с батюшкой сено кашивать. И частушки пел, которые лишь на Петров день услышишь. Прозвенела одна из них в душе Сильвестра, а не выплеснулась. И он лишь вздохнул-попечалился: «Да где же то времечко золотое? Ушло, улетело...»
А царский дворец — вот он. Рынды густо стоят на красном крыльце и у дверей. И то: опасица рядом, и царя стеречь крепко следует. Гермогена тут все знают, а всё же придержали, пока не вышел из дворца царёв оружничий Пётр Татищев.
— Владыко, царь-батюшка истосковался по тебе, — сказал Пётр с поклоном и двери перед Гермогеном распахнул.
— Кто есть при нём? — спросил Гермоген.
— Докука одна от тех дьяков, — неопределённо ответил Татищев.
Царь Василий сидел в Малой палате и с думным дьяком Посольского приказа Игнатием Татищевым совет держал. Крепкий духом Игнатий хорошо служил Борису Годунову, но самозванцу не прислуживал, в опале был. А как только Шуйский на престол поднялся, то к нему потянулся. И царь Василий не отторгнул дьяка, не поставил в упрёк службу Борису Годунову. Да и за что, ежели верой и правдой служил законному государю.
— А будешь ли ты мне служить тако же истинно, не щадя живота? — спросил у него царь, когда решил вернуть к должности.
Игнатий смотрел на Василия открыто и смело, сказал без страха:
— Ты, царь-батюшка, хотя токмо Москвой выбран, но за тобою Рюриково племя и князья Невские. Значит, ты царь от Всевышнего и по закону. Как же мне не служить тебе верой и правдой.
— Спасибо, дьяче, утешил. Вижу, есть на кого опереться, — ответил царь Василий.
Теперь государь и думный дьяк советовались, как подступиться к шведам, дабы в союзники их взять против поляков. Знал Василий, что вся борьба с ними впереди. Марина просто так не уступит трон и корону. Когда пришёл Гермоген, Шуйский и его вовлёк в беседу.
— Отче владыко, вот Игнатий прочит мне союз со шведами, дабы против всяких смутьянов и охотников до чужого добра двумя кулаками ударить. Ты како мыслишь? — спросил царь.
— Вкупе с Игнатием. Токмо всегда мы со свеями впритин сходились. А коль сулит Игнатий дружбу наладить, доверь.
— Бескорыстно ли пойдут с нами? — опять к Гермогену за советом ступил царь.
— Корысть одна видится: плату потребуют войску. — И Гермоген спросил дьяка Посольского приказа: — Не так ли аз мыслю?
— Так, отче владыко. А ежели поскупимся, то... Да что там, скупой — он дважды раскошеливается. Державу можем потерять, — выдохнул Игнатий. — Поляки теперь не скоро от нас отойдут. Ещё литовцы с ними, ещё крымский хан ухо держит востро.
— Верно сказано: скупой платит дважды. Да и пуста российская казна, — с горечью сказал царь Гермогену и попросил его: — Владыко, проведай у ясновидца, что он зрит за окоёмом.
Гермоген посмотрел на Сильвестра, слегка кивнул головой, дескать, помоги нам. Сильвестр посерьёзнел, стал за спину царя смотреть, за дворцовые и кремлёвские стены. И дымка грядущего развеялась перед взором ведуна. И увидел он там, что дано ему. Плечами передёрнул, потому как мороз по спине пошёл. Раскрылась перед ним Москва опустошённой, уничтоженной пожарами, покинутой жителями, кои уцелели. Виделось торжество врагов-ляхов и низложение царя Василия. И только за далью седмицы лет небо над Русью становилось безоблачным.
Да разве обо всём этом скажешь? Ежели только в отчаяние впасть и отдать себя в руки палача. Но и на ложь язык ведуна не способен. И сказал Сильвестр правду, но такую, которая питает силы тех, кто искренне любит свою Отчизну.
— Кровавой дорогой придёт матушка-Русь к своей волюшке от ворогов. Да придёт, ежели встанем не щадя живота. Придёт! Сие помни, царь-батюшка.
Государь не стал больше пытать ведуна. Главное им было сказано. А цена? Что ж, Россия во все времена дорого платила за свою свободу. Оттого и ценит её не в пример другим державам и народам. Сказал, однако:
— Аз ведаю, что сокрыл от государя. Да и на сказанном спасибо. Ценна в той правде сердцевина: не переведутся на Руси истинные православные сыновья. Потому и стоять она будет вечно. А мы, цари, что тлен. — И уже решительно повелел дьяку Татищеву: — Шли, Игнатий, послов к шведам, а то и сам иди в голове.
— Сам пойдёт, — утвердил Гермоген. — Дело сие не статочное. — И, решив, что царь досталь поговорил с Игнатием, своё выложил:
— Ты, государь-батюшка, сын мой, зрю аз, не вельми жаждаешь видеть Иова в первопрестольной. Да вскую!
— Отче владыко, печати на него никакой не клал и не положу. И позову ещё раз. Да будет час, и сам съезжу. Не хочу, чтобы чёрная печаль стояла меж нами.
— Благословляю, государь-батюшка на сей подвиг.
Василий слегка кивнул головой и руку к Гермогену протянул:
— Тебе скажу: ты мой духовный отец и советник от Всевышнего. Тебя же в день святого Мефодия обвенчаю на патриаршество. А Филарета принять не могу. Не очистился он за годы иночества от корысти.
— Многие лета тебе, государь, за честь, оказанную мне. Да аз не сладок в духовниках буду.
— В сладком проку не вижу. И кому как не нам с тобой оборонить Русь от самозванства и Жигмуда.
После этой встречи царь Василий споро двинул вперёд избрание патриарха. Двадцать первого июня в день Фёдора Стратилата он сказал в боярской Думе:
— Держава страдает без отца-патриарха. Православные христиане ропщут. Вины за то ни на кого не кладу. А мне угоден Гермоген, митрополит Казанский. Иншего духовного отца себе не ищу, не вижу и не желаю. И вам сие не дано Всевышним мне желать. Нет подобного, кто бы явился противу врагов наших крепким и непоборимым стоятелем. Потому зову вас не мешкая венчать Гермогена первосвятителем православной церкви. Таково моё слово.