Четки фортуны

Светящийся корабль

Йонас и Май считались самой красивой парой в окрестностях Трондхейма.

Они поженились через много лет после помолвки, и их брак был очень счастливым.

Май занималась домашним хозяйством и долгие месяцы ждала мужа из дальнего плавания, вышивая у окна, выходившего на фьорд, даже тогда, когда море и небо темнели до того, что чайки на их фоне казались вспышками света.

Когда муж возвращался после долгого рыболовного сезона, Май выходила на узкую полоску берега между скалами встречать его, размахивая небольшим фонарем, чтобы тому было легче причаливать. Это было крайне опасно, потому что течение в том месте было очень стремительным, а облака морской пены скрывали острые прибрежные камни. Май спускалась с холма верхом на белом коне и подавала знаки фонарем, то зажигая, то гася его. И если была на то надобность, она могла стоять так на полоске берега между скалами несколько дней и ночей подряд.

Но вот пришла ненастная осень, когда Май ожидала напрасно. Буря разразилась такая, что волны то выбрасывали на берег жалкие обломки корабля, то вертели их в своих черных воронках. На закате все женщины рыбацкого поселка молча собрались в церкви. Это была небольшая деревянная церквушка, будто бы сделанная из скелетов драконов. Ее старый колокол глухо звонил всю ночь.

Одна только Май со своим фонарем провела всю ночь на берегу в гроте, несмотря на разъяренные волны, которые подкатывали к самым ногам и грозили унести ее в море. Май цеплялась за своего белого коня, а конь упирался в огромный камень.

И вот на рассвете к берегу прибило небольшую шлюпку с людьми, похожими больше на привидения, чем на людей. Но все-таки это были люди, изнуренные дикой стихией, голодные, оборванные, мечтающие о глотке пресной воды. Йонаса – увы – среди них не было.

Так Май осталась одна в пустом доме на холме, в слишком просторной супружеской постели без мужа.

Ровно через год в тот же самый день и час разыгралась точь-в-точь такая же буря, как та, которая унесла Йонаса. Только тогда Май не выдержала и разрыдалась. В эту минуту раздался стук: два легких удара и один посильнее – так обычно стучал Йонас, когда возвращался домой. Май распахнула двери, чувствуя, что сходит с ума, и увидела на пороге своего Йонаса, улыбающегося, как на свадьбе. Она было кинулась ему на шею, да вдруг отпрянула назад: вся бухта с ее огнями и отражениями огней просвечивала сквозь грудь моряка, а луна лила сквозь нее свой яркий, чуть зеленоватый свет.

Дух моряка заговорил. Он поведал о долгой неравной схватке со стихией, во время которой он ни на секунду не переставал думать о своей Май. И эта мысль была такой силы, что материализовалась. Он получил свыше возможность приходить к Май раз в году ночью на свидание, когда полная луна будет заливать бухту своим сиянием. Потому что любовь осталась жива и после его смерти. А Май всякий раз должна будет ждать его на берегу с зажженным фонарем, пока не наступит час, когда он сможет забрать ее с собой навсегда.

Так все и случилось.

Односельчане жалели Май, думали, что она помешалась рассудком, видя, как год за годом она спускалась на белом, совсем отощавшем коне на берег и зажигала там свой фонарь. Они видели в море только волны да чаек, а она твердила о своем возлюбленном супруге, который приходит к ней в сиянии луны и клянется в вечной любви.

Прошли годы.

И вот настал час, когда бледная больная женщина в последний раз спустилась к морю.

Буря разыгрывалась все сильнее, черные тучи почти совсем заволокли луну, как вдруг волны улеглись, тучи расступились, и луна пролила свой свет на прозрачный, как стекло, корабль, бесшумно скользивший в сторону берега. Май снова стала молодой и прекрасной, как в день свадьбы, тело ее затрепетало, и вся бухта стала видна сквозь него, как сквозь кусочек льда. Легкими шагами она взошла, почти взлетела на этот корабль, и мерцающий моряк прямо на палубе на виду у всех крепко обнял ее.

Тотсветящийся корабль часто является морякам Северного пути – ведь Норвегия – значит Северный путь – во время бурь, когда всякая надежда уже оставила их. Он проскальзывает рядом, пропахивая за собой борозду на воде; из-за туч выплывает луна и освещает морякам дорогу. Но у того, кто долго смотрит на светящегося моряка и женщину с распущенными волосами у штурвала корабля, мутнеет в глазах и он сбивается с пути, потому что теряет ощущение реальности и пускается в погоню за светящимся кораблем, преследуя его отражение на воде.

Житие

Богомазами на Украине называли иконописцев. Прозвище это переходило к детям и внукам в качестве фамилии.

У богомаза Серафима детей не было. Он жил монахом, хотя схимы никогда не принимал. Его имущество заключалось в деревянном ящике с прорисями, углями, клеем и подрумянками, который он сначала носил на ремне через плечо, а со временем приделал два колеса и ручку и возил за собой. Он ходил от церкви к церкви и либо расписывал стены, либо подновлял старые росписи, либо писал иконы для иконостаса и прихожан; прослышав о его появлении, они шли к нему с просьбами написать кому Богородицу, кому Пантелеимона Всецелителя, кому Чудотворца. Нередко просили об иконе своего ангела, хранителя на небесах.

Серафим никому не отказывал и жил при церкви, пока выполнял все заказы. Люди, не только те, которым он писал, но все окрестные жители несли ему еду, когда надо, одежду и древесину, из которой он делал доски для икон.

Питался Серафим так, что от приношений ему кормились перехожие нищие, не переводившиеся на паперти. Круглый год у Серафима был пост: от объедания рука тяжелеет, а для иконописания надобна легкая рука. Писать Серафим принимался на рассвете; вставал и того раньше, молился и садился перед доской. Устремлял взгляд в поле и долго смотрел, будто хотел увидеть отблеск мира немирного и видел того, чей образ собирался изображать: Серафима ли Саровского, Святого ли Александра Невского, Богоматерь ли Владимирскую. И линии безошибочно ложились на белое поле доски – поправлять или переделывать не приходилось.

В лицах святых все просто и открыто, черты прямы и величественны, уста смирены постом, глаза из-под широких век устремлены в душу молящегося. Ничего лишнего. Лики ясны и спокойны, душа умыта молитвой. Ни смятенья, ни смуты. Иногда суровость, но Серафим больше любит писать Пантелеимона, радостного, светлого юношу в ярком, то синем, то красном плаще. Его Пантелеимоны пышут здоровьем, щеки их румяны, а глаза веселы. Глядя на такого, не то, что хворый выздоровеет – Лазарь воскреснет.

Любил Серафим и Александра Невского; он выходил у него суровым, даже грозным, и воина-князя в нем было больше, чем святого.

Но любимейшим из всех святых, просиявших в Земле Русской, был тезоименник Серафима старец Саровский. Он до вечерних зарниц мог выписывать его мягкую пушистую бороду, плавные переходы ее от черноты до седины, растушевывать тени на впалых щеках, выводить узоры на епитрахили и рукавах. Ни одной резкой линии, ни одного выкрика или угла – все полушепотом, все округло, смягчено, елейно.

Иконы свои Серафим называл сретениями: каждая из них была свидетелем его встречи со святым. Икону видели люди и тоже встречались с этим святым, забирали и уносили в свои углы – святой поселялся в их доме.

А Серафим шел дальше, в другое село, в другую церковь. За ним по нахоженной дороге дребезжал, пылил на колесах дощатый ящик с углями, красками и вохрениями.

Однажды по весне, когда Серафим трудился над золочением Царских врат во храме Георгия-воина городка Т-ска, увидел он на службе молодую княжну Гайворонцеву и понял: ни годы поста, ни святости не смирили в нем кровь – в сердце его, не знавшем иной любви, кроме любви к святым, загорелась любовь к женщине.

Серафим быстро вышел из храма, долго бродил среди высоких трав, травы хлестали его по лицу, по рукам, но он ничего не чувствовал. Он думал о жизни с женой и не видел в ней места своим угодникам и целителям.