Гилгул

— Я тоже отправлюсь отдыхать, — заявил он. — Сегодня был тяжелый день. Дэефет, даже не глядя, махнул рукой:

— Казнить его. Левит еще не успел побледнеть, а стражи уже сомкнулись вкруг него, заломили руки.

— Мой Царь, — завопил тот. — Я не… Прости мне мою дерзость, мой Царь. Клянусь, я не хотел… Он упал на пол, стараясь зацепиться, удержаться, объяснить. Стражи потащили левита волоком. Дэефет задумчиво наблюдал за бьющимся телом. Этот в отличие от легионера был глуп. Но глупость иногда опасней безрассудной храбрости и ума. Умные почти всегда больны гордостью и достоинством. Это их слабые места, которые легко использовать. У глупости же нет слабых мест. Вместо того чтобы идти отдыхать, как этот дерзкий хеттей, выказав тем самым презрение и ненависть, глупец выхватывает из-под хитона меч и… через секунду все кончено. Есть ли разница, кто убил тебя, — глупец или человек мудрый? Никакой. Так и умирают могущественные. Именно так, от руки нестерпимо глупого землепашца Аода из колена Вениаминова, погиб моавитский Царь Еглон. Так погиб покровитель молодого Дэефета, жрец Ахимилех, павший от меча глупого наемника Доика. Впрочем, глупец Доик был казнен по приказу мудрого иегудейского Царя Дэефета. И смерть его была пострашнее той, которой умер Ахимилех. Стало ли Доику от этого легче? Дэефет оторвался от размышлений и поднял голову. В тронном зале стояла напряженная тишина. Они так и не осмелились глотнуть, с тех пор как я задал вопрос Урии, подумал Дэефет. Они боятся. И это хорошо. Но сегодня перед их глазами был дурной пример. Они быстро забудут о глупом казненном левите. Но долго будут помнить о храбром и дерзком Урии. Дэефет улыбнулся и негромко, едва ли не себе под нос, сказал:

— Убирайтесь. Кто выйдет из этого зала последним, будет казнен. Переворачиваясь, покатились медные блюда, с остатками кушаний. Опрокидывались, заливая вином ковры, кувшины. Полсотни пар сандалий втаптывали в библское дерево остатки пиршества. Отпихивая друг друга локтями, хватая за одежды, придворные кинулись к дверям. А там уже поджидали двое стражей, с готовностью сжавших рукояти мечей. Слуги смерти. Им все равно, кому рубить голову. Стражи боятся только самого Дэефета и никого больше. Ни в этом мире, ни в том, который придет за ним. Потеряв всю свою величавость, придворные толкались у выхода, стараясь первыми прорваться к заветной двери. Но Дэефет уже забыл о них. Он направился к балкону. Дэефет любил ночную прохладу. Ветер знал тайны тьмы и поверял их ему. Ночь была его временем. С балкона хорошо просматривался весь город. Его город. Дэефет подошел к парапету и оглядел Иевус-Селим. Дома, сады, виноградники. Ближе — крепостные стены, стражей на них, придворных, торопливо сбегающих по лестнице, и… одинокую фигуру, лежащую на камнях у самых крепостных ворот. Дэефет не мог ошибиться, это был Урия. Хеттей не пошел домой, а улегся спать прямо на земле. Нет, Дэефет не боялся ревности Урии. Он вообще не испытывал страха ни перед кем, кроме Га-Шема и… иногда Гончего. Но Дэефет рассчитывал подстраховаться. Если бы случилось невероятное и Гилгулу удалось бы покинуть Раббат, он не мог бы с уверенностью сказать, кто отец ребенка Вирсавии. Дерзкий же хеттей разрушил его замысел. Дэефет быстро вышел с балкона, прошагал через зал, спросив на ходу стража:

— Кто это был?

— Завулон. Левит, — усмехнулся тот.

— Хорошо. Дэефет почти бегом спустился во двор и направился к воротам. Зрение не подвело его. Спящий действительно оказался Урией. Хеттей лежал, завернувшись в плащ. Глаза легионера были закрыты, на лице написано спокойствие. Казалось, Урия спит, но при звуке приближающихся шагов он мгновенно открыл глаза, отбросил плащ и вскочил. Рука его метнулась к ножнам, но, не найдя меча, застыла, а затем опустилась медленно. Дэефет улыбнулся. Все-таки хеттей боялся его. Пусть немного, совсем чуть-чуть, но боялся.

— Ты все больше удивляешь меня сегодня, — сказал Дэефет, подходя ближе.

— Чем же?

— Своими странными поступками. Почему ты не пошел домой, а спишь здесь, на голой земле? Урия усмехнулся. Дэефет мог бы поклясться, что на мгновение, всего на одно мгновение, в глазах хеттея вспыхнуло торжество.

— Ковчег и Израиль и Иуда находятся в шатрах, — ответил легионер, — и Господин мой Иоав и рабы господина моего пребывают в поле, а я пойду в дом свой есть и пить и спать со своею женою! — Он усмехнулся. — Клянусь твоею жизнью и жизнью души твоей, этого я не сделаю.[12]

— Не пойму я природы твоих речений, хеттеянин, — понизив голос, произнес Дэефет.

— Так ли? — отозвался тот без всякого почтения. — Она та же, что и у твоих псалмов, Царь иегудейский.

— Вот оно что. Мне следовало это предвидеть, — пробормотал Дэефет. — Что тебе известно?

— Многое, что не было известно раньше.

— Кто пророчил тебе?

— Тот, кто достойнее тебя, — ответил Урия.

— Кто еще слышал пророчества?

— К моей великой скорби, я один.

— Ты нарушил Закон, узнав будущее, — заметил Дэефет.

— Мое будущее ясно и без пророчеств. — Урия расправил плечи и улыбнулся. — Твои левиты могут убить меня, но и только. Жить в Иевус-Селиме страшнее.

— Иди домой, хеттей.

— Разве пес я, что ты кормишь меня объедками?

— Ты хоть понимаешь, от чего сейчас отказался, хеттей? — прищурился Дэефет.

— От тебя.

— Ты отказался от Га-Шема.

— Я отказался от покорности и страха. Если это и есть Га-Шем, значит, я отказался и от него. И… — легионер указал на крепостную стену, за которой раскинулся спящий Иевус-Селим, — если это Га-Шем, то лучше бы у Палестины вовсе не было Бога.

— Ты глуп, хеттей.

— Я как раз начал умнеть, Царь Иегудейский.

— Потому что отказался и от жизни, — равнодушно закончил Дэефет.

— Жизнь моя — самое ничтожное из того, о чем мы говорили. Дэефет подумал секунду, затем кивнул, сказал равнодушно:

— Ты сделал свой выбор, хеттей, — затем он отвернулся и зашагал ко дворцу. Оставшись в одиночестве, Урия снова завернулся в плащ и лег на землю. Поерзал, устраиваясь поудобнее, закрыл глаза и тут же уснул. Он слишком устал за последние двое суток. Дэефет же, поднявшись в тронный зал, приказал слугам резко:

— Все для письма. Через секунду ему принесли кожаную полосу, палочку для письма и окрашенную сажей воду. Прежде чем начать писать, Дэефет еще раз взвесил все „за“ и „против“ своего выбора. То, что Урия должен умереть, он решил твердо. Единственное сомнение, как это лучше сделать? Казнить? Это было бы быстрее и удобнее. С другой стороны, не следует доводить страх до той грани, за которой он становится неуправляемым. Не только хеттей, но и многие другие могут перестать бояться, если страх перерастет их. А вот если Урия погибнет в бою, то это можно представить как кару Га-Шема. Они уже впитали запрет поднимать руку на Царя. Дэефет сам научил их этому, дважды не убив Саула при удобной возможности и раструбив о своем благородстве по всему царству иегудейскому. Если уж он, Царь, не осмелился поднять руку на помазанника божьего, то разве отважится на такое смертный? Важно, чтобы они выучили следующий урок: гнев Га-Шема бывает ужасен даже за дерзкие речения. „Да, — подумал Дэефет, — пожалуй, так лучше всего“. Он обмакнул палочку в черную воду и старательно вывел на гладкой коже: „Поставь Урию Хеттеянина там, где будет самое сильное сражение, и отступите от него, чтоб был он поражен и умер“.[13] Свернув письмо, Дэефет запечатал его личной царской печатью и протянул стражу:

— Отдашь это утром хеттею Урии, что спит у ворот.

— Да, мой Царь, — кивнул тот.

— Пусть передаст письмо в руки Иоаву, моему племяннику, своему Господину.

— Да, мой Царь. Дэефет улыбнулся и, повернувшись к слугам, убиравшим остатки ужина, приказал:

— Оставьте меня. Он хотел отдохнуть. Он хотел побыть один. Он устал. Это был тяжелый день».

15 часов 07 минут

— Это плод вашей фантазии, — продолжал выкрикивать профессор. — Не более! Вашей больной фантазии!

12

Библия. 2-я книга Царств. Глава 11. Стих 11.

13

Библия. 2-я книга Царств. Глава 11. Стих 15.