Гилгул

— М…к, б… — Он протянул руку и несильно, но очень обидно хлестнул Сашу по щеке раскрытой ладонью. — Живи, баран. Саша со старательно-фальшивым недоумением посмотрел на высокого, но тот уже повернулся к приятелю. А низкий, оценив Сашино изумление, хмыкнул:

— Не спи на ходу, придурошный. Они обошли его с двух сторон, как столб или афишную тумбу, и небрежно зашагали к «Новоарбатскому». Эти двое вообще выглядели небрежно. Они были левитами, за их небрежностью скрывалась смерть. Саша опустил в карман монеты и пошел дальше. Навстречу ему спешили люди. Птахами порхнули две девушки. Одна что-то рассказывала другой, а та весело скалилась ровненькими белыми зубками. Мужчина в сиреневой болоньевой куртке восторженно смотрел по сторонам. Женщина с сумками и печальным лицом античной рабыни. Двое парней, жующих на ходу булки с сосиской, старательно стирали с подбородков кетчуп. Лица. Глаза. Безразличные, отсутствующие. У каждого из них была своя вселенная, и в этих вселенных не находилось места другим. Саша остановился и повернулся к спешащим мимо людям лицом. Их поток был нескончаем. А ему вдруг пришла в голову сумасшедшая мысль: если Ангел говорил правду, — а он уже был почти уверен в этом, — тогда Саша мог рассказать им нечто такое, о чем они даже не догадывались. Он мог бы проповедовать этим жующим, пьющим, довольным, беспечным людям. Он мог бы рассказать им о том, что такое страдание и исступление. Он мог бы объяснить им, что такое душа. Он мог бы поведать о страхе неизбежной предопределенной смерти ради других, не единоразовой, как у известного всем Иисуса Христа, а постоянной, повторяющейся из жизни в жизнь. И если бы ему удалось сделать это понятно и доходчиво, так, чтобы остальные прочувствовали кошмар жертвенной жизни до глубины тех самых душ, за которые раз за разом умирает несчастный библейский Лот, то они содрогнулись бы от глубины страданий, пережитых Гилгулом. Избранником Господа. Вечным Странником. Жертвенным Агнцем. И, конечно, они бы поняли… Он должен был это сделать. Саша остановился и протянул к ним руки. И открыл уже рот, чтобы сказать первые — самые важные! — слова: «Братья и сестры»… Но вдруг заметил брошенный в его сторону настороженный взгляд. Затем еще один и еще. Потом кто-то из проходящих мимо осуждающе покачал головой и… кинул монетку. Она упала к его ногам и покатилась крохотной серебристой луной, пока не упала в лужицу и не утонула в ней. Саша поднял взгляд. Еще одна монетка. Еще одна. Какая-то сердобольная бабулька остановилась и сунула ему новенький блестящий двухрублевик.

— Господи, дожили, — прошамкала она тяжко. — Ужо молодые на папереть идуть. Саша оглядел толпу и увидел Леонида Юрьевича. Тот стоял у витрины магазина и смотрел на него. Поймав встречный взгляд, он достал сигарету, зажигалку и закурил. Раздвигая толпу руками, словно пловец волну, слыша летящее вслед брезгливое бормотание, Саша пересек тротуар и остановился в трех шагах от ночного гостя. На сей раз Леонид Юрьевич не исчез, не пропал, не растворился.

— Что вы здесь делаете? — громко спросил Саша.

— То же, что и вы, — ответил Леонид Юрьевич. — Я вижу, Александр Евгеньевич, вам удалось кое-что вспомнить.

— Удалось, — подтвердил Саша.

— Это очень хорошо. Леонид Юрьевич огляделся в поисках урны, но урн рядом не было, поэтому он бросил окурок на асфальт и затоптал ногой. Затем отлепился от стены и шагнул к Саше. Тот моментально отступил на шаг и поднял руку, словно она могла удержать Леонида Юрьевича на расстоянии.

— Не приближайтесь ко мне, — громко сказал Саша.

— Ну-ну, — примирительно пробормотал ночной гость, однако остановился. — Не дурите, Александр Евгеньевич. Люди же смотрят.

— Плевать! — рявкнул Саша, отступая, сохраняя дистанцию. — Пускай смотрят. Александр Евгеньевич пожал плечами:

— Как хотите, конечно, но я не понимаю…

— Ах, не понимаете, — враждебно ответил Саша, одной рукой доставая из кармана сигареты, вторую же по-прежнему держа вытянутой перед собой. — А по-моему, очень даже хорошо понимаете! — Он закурил, не спуская с ночного гостя глаз. — Это ведь вы толкнули меня под машину?

— Да что вы, Александр Евгеньевич, — ответил тот. — Зачем бы я стал это делать?

— Вам виднее.

— Нет. Это не я.

— А кто же, если не вы?

— Полагаю, ваш знакомец из четвертого бокса Института Склифосовского.

— Нет уж, — категорично воскликнул Саша. — Наоборот. Он предупреждал меня!

— Это и произвело на вас впечатление, — кивнул Леонид Юрьевич. — Понятно. Александр Евгеньевич, вы должны уяснить для себя раз и навсегда: тот, с кем вы разговаривали, чрезвычайно хитер. Недаром же в народе его называют «лукавый». Никогда, слышите, никогда не воспринимайте его слова буквально. Он вас обманет. Вы его — нет. И не пытайтесь. Учишь вас, учишь…

— Вы меня учите? — изумился Саша.

— Вы сами себя учите, — Леонид Юрьевич вздохнул, покачал головой. — Каждый раз приходится начинать все заново.

— Что приходится начинать? — не понял Саша.

— Все.

— Что-то я не понял. Чему это я сам себя учу?

— Тысяча пятьсот девяносто седьмой год. Вы рассказываете свою историю одному англичанину. Конечно, сглаживая и затушевывая слишком уж настораживающие подробности. Помните? На мгновение Саша ощутил запах кабака. Кислятины, пота, резкого табачного дыма. В ушах поплыли громкие голоса, говорящие на странном английском. Звон кружек, шипение жира на жаровнях, крики хозяина корчмы. Гогот и шумная потасовка в углу. Чад, плывущий по залу. Увидел внимательные глаза бледного остроносого человека с длинными черными волосами и тонкими усиками.

— Помните, — констатировал удовлетворенно Леонид Юрьевич. — Ну и набрались вы тогда, Александр Евгеньевич. Однако результат все-таки оказался впечатляющим. Девять лет спустя на сцене лондонского театра «Глобус» впервые была показана одна из лучших трагедий Шекспира о кавдорском тане, который сперва заключил союз с дьяволом, а затем решил обмануть его.

— «Макбет».

— Именно. Ваш рассказ претерпел существенные изменения в угоду драматургии, но смысл-то сохранился. Король Макбет вам никого не напоминает?

— Иегудейского Царя, — пробормотал Саша, подумав всего секунду.

— Верно, — улыбнулся Леонид Юрьевич. — Как говорится, попали в самое «яблочко».

— Значит, я беседовал с Шекспиром?

— И не только с ним. Тысяча семьсот девяносто девятый год. Германия, Веймар. Внушительных габаритов жизнерадостный мужчина. Помните? Кстати, вы так и не научились правильно произносить его фамилию по-немецки и выговаривали ее на английский манер — Геси.

— Гете?

— Верно. Иоганн Вольфганг Гете. Старик был настолько потрясен вашим рассказом, что не мог закончить своего «Фауста» двадцать четыре года. Каждый раз ему казалось, что пьеса недостаточно эмоциональна и выразительна или неточно передает суть замысла. Впрочем, и после окончания Гете не был полностью удовлетворен результатом. Он подошел к истине ближе других, однако и над ним властвовали стереотипы. — Леонид Юрьевич снова закурил, затянулся глубоко, выпустил дым к серому небу. — Что вы видите? — вдруг спросил он.

— Где? — не понял Саша.

— Над головой.

— Небо. Небо, затянутое тучей.

— Это не туча. Это страх. Страх, повисший над твоим городом, — спокойно ответил Леонид Юрьевич. — Тебе приходилось видеть его и раньше. Вспоминай, вспоминай, Гилгул. Это важно. — Он снова затянулся. — Конец прошлого века. Англия. Доктор Рослин Д'Онстон. Вспоминайте. Это гораздо проще, чем кажется. Вы были очень дружны с лондонской богемой. Кое-кого лечили. Среди пациентов, в частности, был чудаковатый молодой человек, писатель и философ. Звали его Роберт Льюис Балфур. Помните? Саша кивнул. Воспоминания рождались в его голове сами по себе. Его память была подобна рыбаку, выдергивающему рыбу из темной воды. Он действительно вспомнил мрачноватого молодого человека, вечно озабоченного собственным здоровьем. Помнится, тот особенно страдал желудком и вызывал к себе доктора Д'Онстона минимум дважды в неделю.