Горой

       -- Бог помочь!-- поздоровался я с работавшими.

       -- Спасибо...

       Громадныя насыпи почерневшаго зерна ужасно походили на муравьиныя кучки, а ходившие по ним люди -- на муравьев. Я сунул руку в одну из насыпей,-- внутри было горячо. Вытащенную из воды пшеницу негде было просушить, и она теперь горела в этих насыпях.

       -- Был хлебушка, а стал навоз,-- заметил старик, очевидно, наблюдавший за работой.

       -- Отчего мало рабочих у вас?-- спросил я.

       -- Да где их взять-то?.. Негде взять,-- вот и пачкаемся. По всей Чусовой ноне наколотило барок-то, ну, народ и разбежался. Наш-то кормилец Зайчик вон какую работу наработал... страсть глядеть. В шести-то барках девяносто тысяч зерна было... Ох-хо! согрешили мы, грешные! Вон девкам по целковому в день платим, а оне, курвы, и знать не хотят... испотачились работой.

       -- Сколько барок разобрали?

       -- Да, видно, вторую кончают, а там еще четыре стоит в воде. Не знаю уж, когда это мы и подымем их. Главное, сила не берет насчет народу. А Пров-то Михайлыч свое... закутил не на живот, а на смерть. Тоже обидно, хоть до кого доведись.

       Я присел на груду барочных досок и смотрел на работу. Разговаривавший со мной старик отправился к работавшим бабам и, вероятно, из желания показать свою энергию, начал их ругать на чем свет стоит. Бойкия чусовлянки, бродившия по пшенице голыми ногами, огрызались, а потом подняли старика на смех. Эта сцена с берега перешла в воду, где хохотали над расходившимся стариком мужики.

       -- Палкой-то, дедка, палкой валяй бабенок!-- поощряли голоса.-- Дуньку первую лупани...

       Не дождавшись конца этой горячей сцены, я пошел к самому бойцу, до котораго было с полверсты. Это была известковая скала, выдвинувшаяся в реку одним ребром. Наверху лепились мелкия елочки, точно сбежавшияся в игре дети. Кругом разросся угрюмый ельник. Река текла под самой скалой, с тихим ропотом облизывая подножие бойца. При ярком солнечном свете получалась оригинальная картина, пожалуй, немножко дикая, но во всяком случае полная своеобразной прелести. Глаз искал чего-то страшнаго в этом бойце, но страшнаго ничего не было,-- таких "камней" по Уралу разбросаны миллионы. Но весной -- другое дело... Вы не узнали бы картины, когда Зайчик начинал "играть". Река под бойцом, клокочет и превращается в пену; глухой рев несется далеко, точно борются на смерть два разяренных чудовища.

    IV.

       -- А ведь коней-то я не нашел, барин,-- обявил мне Сосипатр, когда я вернулся в деревню.

       -- Вот тебе раз... Так как же я-то буду?..

       -- Уж не знаю, родимый мой. Бегал-бегал по лесу-то, точно скрозь землю провалились мои кони. С боталами ходят, далеко слышно... А ты попей чайку покедова, может, они сами подойдут к тому времю. Овод гонит из лесу скотину-то...

       -- А на лодке нельзя подняться?

       -- Да кто повезет-то?.. Некому, родимый... Работы у нас не изработать. Кормилец-то наш дал вон какую задачу...

       -- Какой кормилец?

       -- А Зайчик... Им кормимся: чего пошлет, то и жуем. Ласковый он до нас... В прошлую весну барку с медью ушиб, в позапрошлую весну сортовое железко,-- кажинный год хлеб дает. В сам-деде, ступай в избу, там Лукерья все спроворила, а тем времем, может, и кони подойдут.

       Ничего не оставалось, как итти в избу и "заняться чайком". Положение было самое безвыходное, и я обругал проклятую дорогу: не повезло с самаго начала,-- значит, так пойдет и до конца.

       В избе кипел самовар, а за самоваром сидел сам Пров Михайлыч и пил чай. Тут же стояла на столе бутылка водки и лежала в газетной бумаге какая-то мудреная закуска. Пров Михайлыч принадлежал к разряду настоящих великанов, и его лохматая голова точно была привинчена к широким плечам. Грязная ситцевая рубашка была разстегнута, и из-под нея выставлялась богатырская волосатая грудь. Около стола сидели и Лукерья с Парахой и тоже пили чай. Лукерья была девушка лет семнадцати, белокурая, свеженькая, с розовыми губами и такими красивыми серыми глазами. В простом народе редко попадаются вообще красивыя-женщины, а белокурыя в особенности. В этой Лукерье еще сохранилось что-то детское, что пропадает в зрелой женской красоте.

       -- Пожалуйте...-- хрипло проговорил Пров Михайлыч, тяжело поднимая голову: -- а водки прикажете?

       -- Нет, благодарю.

       -- Ваше дело... Значит, мы с Парахой выпьем.

       -- Я и то выпила, Пров Михайлыч... Напьюсь пьяная,-- нехорошо будет.

       -- Ну, ну... с солдатки нечего взять: вся своя.

       Параха, видимо, конфузилась, но с устатку ей хотелось выпить. После некотораго ломанья она взяла рюмку и выпила ее как-то по-куричьи, маленькими глотками и закинув голову назад.

       -- Отлично...-- похвалил Пров Михайлыч и сразу выпил две рюмки, не моргнув глазом, точно два гвоздя заколотил.

       -- Ох, захмелела я...-- плаксиво жаловалась Параха, вытирая губы рукавом рубашки.-- На тебе будет грех, Пров Михайлыч.

       -- Ладно, ладно... Мне уж заодно маяться-то.

       Мы долго пили чай молча. Параха улыбалась и все толкала локтем молчавшую Лукерью. Пров Михайлыч долго смотрел в налитый чаем стакан и задумчиво повторял: "Да... дда-а!". В избе было страшно жарко. Где-то жужжала муха. Вошел старик Сосипатр и по мужицкой вежливости раскланялся со всеми.

       -- А... старый колдун!-- протянул Пров Михайлыч.-- Хочешь чаю?

       -- Спасибо, родимый мой... Смолоду-то что-то не привык я к вашим чаям, а на старости лет грешить не приводится.

       Старик подсел на лавочку и улыбавшимися глазами посмотрел на раскрасневшуюся Параху.

       -- Ох, ешь тебя мухи с комарами...-- бормотал Сосипатр,-- размалела!

       -- И то размалела...-- соглашалась Параха и кокетливо закрыла лицо рукавом,-- все Пров Михайлыч... его грех.

       -- Прову-то Михайлычу не привыкать с бабами возиться... Одна Лукерья чего стоит.-- Ты опять, старый чорт?!-- закричал Пров Михайлыч и ударил по столу кулаком.

       -- Дело говорю... Али не поглянулось?..

       -- Ты еще поговори у меня!.. Возьму стараго чорта за ногу да прямо в воду.

       Женщины переглянулись и хихикнули

       -- В воду?-- не унимался Сосипатр: -- этакое ты слово сказал, Пров Михайлыч... А уж тебе-то надо бы ровно знать, какая она такая эта самая вода бывает.

       -- Не тронь, Сосипатр,-- вступилась неожиданно Лукерья,-- твое разве это дело?..

       -- А ты чего заступаешься... а?..

       -- А вот заступаюсь...

       -- Утопить бы тебя, курву... Слыхала?.. За хвост да и бросить, как кошку... Ишь выискалась тоже... Убежала, небось, как тогда бурлаки наступили... не поглянулось!..

       Пров Михайлыч слушал эту ругань, а потом неожиданно засмеялся. Старик посмотрел на него, плюнул и выбежал из избы.

       -- Ишь, как его разбирает, колдуна...-- смеялся Пров Михайлыч.

       Лукерья сердито посмотрела на пьянаго купца и опустила глаза.

       -- Ну, ты чего на меня-то сердишься, Луша?-- ласково заговорил Иров Михайлыч и потянулся своей волосатой рукой к девушке, но Лукерья еще дальше отодвинулась от него.

       К моему удивлению, лошади действительно пришли, сами, и через час после чая мы уже выехали из деревни. Сосипатр ехал на рыжей кобыле без седла рядом со мной и смешно болтал голыми ногами, когда лошадь пускалась трусцой. Мы проехали мимо разбитых барок, где теперь все было тихо. Народ только-что пообедал и отдыхал, кому где показалось лучше. Большинство искало спасенья от летняго зноя в тени кустов, некоторые заползли под барочный лом, из-под котораго выставлялись только одне ноги, а двое спали прямо на солнце, раскинувшись в самых отчаянных позах.

       -- Так это ваш кормилец?-- спросил я Сосипатра, когда мы проезжали мимо бойца.