Рассказы

-----

   На другой день после освящения церкви кто-то тихо постучал в мой нумер. Отворив дверь, я увидел знакомаго мне Гришутку, который был в числе старателей на Балагурихе. Мальчик очень вырос в эти два года, но лицо осталось попрежнему серьезным. Увидев меня, он проговорил:    -- Василиса Мироновна велела тебе сказать, что Калин умер сегодня ночью.    -- И больше ничего?    -- Ничего.    Это известие сильно опечалило меня, и я, одевшись, отправился в избушку Калина Калиныча, чтоб отдать последний христианский долг этому доброму существу. Я услышал монотонное чтение над покойником, а из окон избушки так и валил клубами синий дым ладана. Покойник лежал на столе:, над ним читала своим певучим голосом Василиса Мироновна; у печки, на небольшой деревянной лавочке, сидели две старухи, недружелюбно посмотревшия на меня.    "Пришлец есмь аз на земли,-- читала Василиса Мироновна своим ровным, невозмутимым голосом,-- умножися на мя неправди гордых, аз же всем сердцем испытаю заповеди твоя, Господи..."    Лицо покойника не было закрыто и на нем застыло неземное спокойствие; щеки осунулись; на глазах были положены медныя копейки; чтобы не отваливалась нижняя челюсть, лицо было подвязано белым платком. Прочитав псалом, Василиса Мироновна подошла ко мне и тихо проговорила:    -- Вот и Калин приказал долго жить...    Мне показалось, что в глазах Миронихи блеснули две слезинки, но, заметив мой пытливый взгляд, она быстро отвернулась и тяжело вздохнула.    

XVI.

   Через два месяца после смерти Калина Калиныча я случайно встретился на улице с Василисой Мироновной. Она была чем-то встревожена.    -- Ты бы зашел как-нибудь в мою избушку,-- проговорила она.-- Дело есть до тебя...    -- Какое?    -- А вот увидишь, когда придешь,-- уклончиво ответила раскольница.    Мне давно хотелось побывать в избушке Василисы Мироновны, а теперь "закинулось заделье", и вечером я отправился в дальний конец Стараго завода.    Домик Василисы Мироновны стоял на конце Болотной улицы, где начинались маленькия избы и лачужки предместья. Снаружи это был кокетливо чистенький домик, обшитый тесом, с зелеными ставнями и белою трубой. Маленькая калитка вела на широкий двор, который, как у всех раскольников, сверху был покрыт отличной тесовою крышей с несколькими слуховыми окнами, откуда падало света как раз настолько, чтобы не разбить себе лба. Пол во дворе был деревянный; кругом тянулись какие-то амбары, хлевы, новенький сарай; везде чистота была поразительная, как в комнате, хотя было что-то тяжелое во всей этой обстановке, походившей на деревянную крепость. Гремя железною цепью, отчаянным лаем заливалась громадная собака, стоившая десяти уличных сторожей. Широкое русское крыльцо с точеными столбиками, поддерживавшими небольшой навес, вело в маленькия светлыя сени, разделявшия домик Василисы Мироновны на две избы -- переднюю, в которой собственно жила Василиса Мироновна, и заднюю, в которой помещалась моленная. Деревянныя стены были вымыты поразительно чисто, полы устланы своедельщиной -- половиками, а в передней избе был постлан дешевый тюменский ковер. Налево от двери стояла белая русская печь, как и в избушке Калина Калиныча, отделенная от остальной избы крашеной перегородкой. Вокруг стен тянулись деревянныя лавки, в переднем углу стоял выкрашенный синею краской стол, над дверями были навешаны крашеныя полати. В переднем углу красовался большой зеленый киот с старинными образами, пред которыми теплилась неугасимая лампада. Когда я вошел в эту комнатку, светленькую, как игрушка, в переднем углу, облокотившись на стол, сидел Савва Евстигнеич, не поднявший даже головы при моем появлении; голос Василисы Мироновны, что-то делавшей за перегородкой, заставил старика очнуться, и он пристально посмотрел на меня своим единственным оком.    -- Милости просим, дорогой гость,-- звонко говорила Василиса Мироновна, показываясь из-за перегородки с засученными рукавами рубашки, обнажившими сильныя, загорелыя руки.-- Садись, так гость будешь. Узнаешь гостя, Савва?-- обратилась она к старику, который продолжал сосредоточенно наблюдать меня.    -- Узнал... Какже, узнал,-- глухо отвечал старик.-- Помню, на Балагурихе ночевал у нас в балагане...    Усадив меня в передний угол, напротив старика, раскольница на некоторое время исчезла из комнаты и появилась нагруженная снедями и брашном. Весело разговаривая, она ставила на стол тарелки с черной икрой, прошлогодними рыжиками, балыком, ягодами, изюмом, пряниками и две бутылки -- одну с водкой, другую с душистой наливкой из княженики.    -- Угощать-то мне тебя нечем, да и не умею я это по-господски делать,-- немного кокетливо говорила Василиса Мироновна, как бы напрашиваясь на комплимент.-- Ужь не взыщи на нашем мужицком угощеньи!... Созвать-то я созвала тебя, а угощать и не умею. Выкушайте-ка вот по рюмочке...    Раскольницы и начетчицы больше не было, а была домовитая хозяйка, угощавшая от трудов рук своих, и было что-то трогательное в этой метаморфозе: так и веяло чем-то патриархальным от этой высокой женской фигуры, угощавшей нас с таким трогательным смирением и ветхозаветной простотой. Старик выпил рюмку водки, а я рюмку наливки, которая была необыкновенно ароматна.    -- Покойник Калин любил эту наливку,-- говорила раскольница, указывая на штофик с наливкой.-- А как он умер хорошо: точно просветлел вдруг и все так обстоятельно говорил!... Только пред самым отходом душа в нем встосковалась, больно плакал: дочери, слышь, жаль,-- погибнет без него...    -- Добреющей души был человек,-- проговорил старик.    -- Этаких простецов больше не осталось,-- с тяжелым вздохом прибавила раскольница.-- И до самой последней минуты все в памяти был, все разговаривал, а потом вытянулся немного и -- конец.    Василиса Мироновна видимо ухаживала за стариком, который или был болен, или чем-нибудь сильно разстроен. Поболтав еще минут десять, Василиса Мироновна поднялась с своего места и, поправив платок, проговорила:    -- А я схожу тут недалеко в соседи... У бабы волос долог, да ум короток: позвала я тебя, а выходит понапрасну,-- пожалуй, и подумаешь неладно обо мне. Вы тут побеседуйте, а я живым духом схожу. Так ты ужь посиди здесь,-- обратилась ко мне еще раз Мирониха.-- Я живым духом...    Оставшись вдвоем, я долго не знал, о чем разговаривать со стариком, а он молчал, погрузившись в тяжелое раздумье, и, кажется, совсем забыл о моем присутствии. Он выпил уже несколько рюмок водки и заметно покраснел.    -- А что, Савва Евстигнеич, как ваш ширф на Балагурихе?-- спросил я старика, чтобы начать разговор.    -- Какой ширф?    -- Ну, да помните, который вы тогда били при мне...    -- Ах, да... Пустое дело,-- бросил скоро! Да и не к чему,-- с тихою грустью проговорил старик, опуская голову.-- Ведь "Разбойника"-то у меня украли.    -- Как так?    -- Украли, зломанники! Погубили меня, разорили...    Старик неожиданно заплакал своим единственным глазом.    -- А, ведь, я тебя вспоминал, не один раз вспоминал,-- утирая слезы, заговорил старик.-- Помнишь, я тебе сказывал, как кыргыза-то убил, а ты мне тогда еще сказал, что как мне его не жаль... Ты тогда ушел, а мне это и пади на ум. Оказия: и работаю, и молюсь, а кыргыз все с ума нейдет. Не поверишь, сна лишился, от хлеба отбился, а все это было к тому, что пропасть моему "Разбойнику". К тому, значит, и о кыргызе эдак думал... И эпитимию на себя накладывал, чтобы замолить грех, и обещания давал,-- ничего не помогало! Только одна Василиса Мироновна и отмаливала! Как помолится, так будто маненько и полегчает.    -- Как же у тебя "Разбойника"-то украли?    Савва Евстигнеич долго молчал; видимо, что ему трудно было разсказывать подробности этого страшнаго для него дела.    -- Разскажу я тебе это дело по порядку,-- начал старик.-- Связался тогда я с этой Балагурихой, лето-то простарался, а толку не мог добиться... А надо тебе сказать, и на Балагурихе я работал только для видимости, для отвода глаз, потому в те поры ходил слух, что будет новый исправник и за нами сильно следили.    -- Как так?-- невольно спросил я.    -- Ну, да ужь слово вылетело -- не поймаешь, да и дело прошлое, да и мне-то теперь все равно: не пойдешь ведь на меня доносить? Ведь у нас на Старом заводе займуются золотом-то: доносить, так на всех...    -- Что вы, Савва Евстигнеич!    -- Проболтнулся я тебе,-- надо, значит, разсказывать все. Видишь, в чем дело: все мы грешны да Божии. Золотом жили. Только с этим золотом -- ух как опасно!... А тут как с неба и свались ко мне "Разбойник"... Эх, что это только за лошадь была!... Огонь, а не лошадь... Ты и во сне не видывал таких лошадей, да и не слыхивал, да никто тебе и не поверит, что на свете кони такие бывают... Одно слово -- "Разбойник", разбойничья лошадь! Я вот тебе разскажу, какия мы с ним дела обделывали, а ты их хоть кому разсказывай -- не поверят, в глаза осмеют!... От Стараго завода до Ирбита летом верст с двести, а зимой, малыми дорогами, верст сотня, а ярмарка-то в Ирбите бывает зимой... Понял?    -- Ну, так слушай. На этой ирбитской ярманке и сбывают золото, потому тут сезжаются разные такие азияты, с шарманками там, с пуговками, с мылом,-- ну, понимаешь, все это для отводу глаз только! Китайцы тоже не брезгают нашим золотом-то, только несуразный народ: ты с ним каши не сваришь; а вот бухарцы да армянцы -- те и нас за пояс заткнут!    Старик немного помолчал, а потом, вздохнув и выпив рюмку, спросил меня:    -- Ну-с, на чем, бишь, я остановился?    -- На армянах, Савва Евстигнеич.    -- Да, да, точно на армянцах... Так вот в ярманку-то до Ирбита от нас сто верст. Исправник, али становой там ужь знает, что старозаводские безпременно золото повезут на ярманку, и караулит: помельче кого, вроде нашего брата -- в острог, а покрупнее -- оберет, как липку, да и пустит в одной рубашке. Известно, кто этими делами занимается -- тоже народ прожженный, ходят босиком, а следы в сапогах, да все-таки трудно увернуться,-- места наши маленькия, всех по пальцам знают, а чуть начал пошире жить, торговать, сейчас ужь его и под шапку. А когда попался в мои руки "Разбойник", поездил я на нем первую зиму, вижу, лошадь как есть золотая. Не поверишь, я нарочно на "Разбойнике", для пробы, езжал в одну ночь в Ирбит-то и обратно, ей-богу! Только два дня ужь я его к этому готовлю, все мучаю, а пред самой поездкой с самаго утра на нем гоняю до мыла. Потом часа за три до сумерек привяжу его к столбу, простоится он таким манером часа три, дам ему два ломтя хлеба с солью, посажу в санки Гришутку,-- помнишь, на Балагурихе-то,-- да и в путь. К полуночи Гришутка в Ирбите привяжет "Разбойника" к столбу, даст два ломтя хлеба с солью, стакан водки вольет ему в глотку, да в ту же ночь обратно и приедет на Старый завод, к утру, к самому эдак разсвету. В ночь-то, значит, двести верст и сделает... Скажи-ко кому, да тебе никто в жизнь не поверит! Вот какая была лошадь... Вот когда ярманка-то начнется, зараньше прикопишь золотца, да в одну ночку и свезешь в Ирбит-то, а к утру -- дома: денежки в кармане, придраться нельзя, потому устроишь так, чтобы с вечера-то все тебя на заводе видели.    Старик низко, низко свесил голову и долго молчал, пока я не вывел его из этого состояния своим вопросом:    -- Как же у тебя украли такую лошадь, Савва Евстигнеич?    -- А ужь так, по грехам Господь наказал,-- заговорил старик спокойно и со смирением.-- Сплю это я раз летом, таково крепко сплю, только слышу -- в окно мне -- тук, тук! Кого там, думаю, нелегкая принесла? Отворил окно: сосед. "Чего тебе?" -- "А ты, говорит, ничего не знаешь?" -- "Нет, говорю, ничего не знаю".-- "Да ведь у тебя лошадь-то, говорит, украли"... Как это он мне вымолвил, так меня ровно обухом по голове, и свет из глаз выкатился! Выскочил на двор, в конюшню,-- нет... Ах, оказия, думаю,-- куда делась лошадь? Ворота все на запоре... Так, думаешь, как они увели лошадь?-- А взяли, разобрали крышу да через крышу на веревках и вытащили. А собака, может, помнишь, которая на Балагурихе со мной была, Куфтой звали?-- окормили ее... Выхожу я за ворота к соседу, а самого так и пошатывает, точно я пьяный совсем. "Что, говорю, теперь делать..." А в глазах так столбы и ходят... А сосед и говорит: "надо, говорит, толкнуться к Евгешке,-- нёкому окромя его такую штуку выкинуть!" Прихватили мы еще человек трех и -- к Евгешке. Помолитвовались под окном, спрашиваем хозяина: надо, мол, поговорить. Выходит Евгешка к нам за ворота, тут мы его и приняли... Побили, побили мы его тут,-- запирается, собака: знать ничего не знаю, ведать не ведаю. Дело было зимнее. Связали мы его по рукам, да за ноги-то и привязали к саням, а двое на него, да таким манером через весь завод и проехали, а потом-на рудник, верстах в восьми от Стараго-то завода. Приехали туда. У Евгешки спина в лоскутьях, так мясо клочьями и висит, а все запирается... Тут мы взяли да вниз головой его и спустили в шахту: "сказывай, а то тут тебе и конец!" Покаялся...    -- Что же вы сделали потом с этим Евгешкой?    -- А сделали мы с ним вот что: он сказал, что моя лошадь в Огневой,-- так, деревнюшка тут есть, в семи верстах от Стараго завода, плуты на плутах живут. Мы Евгешку на дровни да в Огневу, прямо к тому мужику, на котораго он показал, а его и след простыл. Спросили хозяйку: "точно, говорит, была лошадь, да только увели". Делать нечего, потеребили маненько для памяти бабенку, да с пустыми руками и приехали на Старый завод, а Евгешку опять по-за саням тащили, да у его дома и бросили замертво...    -- Что же потом с ним было?    -- А известно: собаке -- собачья и смерть. Хозяйка позвала лекаря, а лекарь станового... Становой-то посмотрел, посмотрел на Евгешку, да и говорит: "дураки, ангел мой, говорит, и те, что Евгешку-то, слышь, били,-- надо бы, говорит, его до смерти". Так бы и следовало, да пожалели мы-то его, варнака, только маненько поучить хотели... На третий день он так и помер без языка.    -- Отчего же вы не отвели Евгешку к становому, когда его поймали?    -- К становому?... Что ты, милый человек, да у станового-то он может с тыщу разов бывывал, да разе ты его проймешь этим?-- Ни в жисть! Становой к мировому, мировой на высидку и -- конец всему делу. А нашему брату от их, варнаков, разоренье, да еще худую славу пущают на весь Старый завод,-- дескать, там что ни есть несосветимые {Несосветимые -- каких во всем свете не найти.} плуты живут... Мы их в ту весну еще четверых уходили, конокрадов-то,-- больно шалить зачали.    -- Что же, ты не разыскивал больше лошадь?    -- Как не разыскивать!... Разыскивал. Почитай все время разыскивал, только понапрасну время терял, потому они "Разбойника" в степи угнали. И деньги раздавал нищей братии, и на обители подавал, и в скиты денег-то охапкой посылал,-- ничего не берет: нет моего "Разбойника" -- и шабаш!.. Денег-то, которыя нажил он мне, еще много осталось, да друга-то сердечнаго не сеало!... Вот я и езжу все, да отискиваю его.