Страница 3 из 4
III.
Сергунины остановились в одном из лучших отелей. У Сергея Владимировича были и родные и знакомые в Петербурге, но он никуда не показывался, пригнетенный одной мыслью. Целые дни он оставался дома, шагал по своему номеру и курил папиросы до одурения. Эллис уезжала к матери и проводила часть дня там. Ея удрученный вид нагонял на него тоску еще больше. -- Сережа, поедем домой,-- повторяла Эллис каждый день.-- В деревне так хорошо... -- Да, поедем... Мне нужно здесь кончить только одно дело. Затем он подсаживался к ней, обнимал ее одной рукой, смотрел ей в глаза и говорил: -- Эллис, ты меня любишь? -- К несчастию, да... -- Почему к несчастию?.. -- Потому что в этом и мое и твое несчастие. Ты видишь, что я с тобой сделалась совсем другая... Теперь мне Петербург противен, и я удивляюсь, как я могла раньше Здесь жить. Ах, Сережа, Сережа... Он сжимал ея руки и шептал: -- Эллис, Эллис... В ея отсутствии он каждый раз переживал пытку. О, если бы она знала все, то не оставляла бы его одного! Это было ужасное состояние... Он даже боялся выходить на улицу. Ему казалось, что встречные останавливались и с обидным сожалением смотрели не него. Он старался угадать тайную мысль, сквозившую на этих лицах: "Это тот самый Сергунин... муж Эллис, которая... Одним словом, счастливая парочка". Еще хуже было оставаться одному в номере. Когда все стихало, Сергунин начинал испытывать припадки какого-то детскаго страха. Он слышал свои мысли -- именно слышал. Больше,-- он их почти видел, с такой яркостью оне проходили в его голове. В нем с страшной силой боролись два противоположных чувства -- любовь к жене и ненависть к ней же. Счастье проходило минутами тяжелаго забытья, а затем начиналось ревнивое похмелье; за каждой улыбкой, за каждым взглядом, за каждым движением Эллис он чувствовал другого человека. О, как он ее любил и как ненавидел... А выход был только один: бросить ее и все позабыть. Ведь это так часто делается, на каждом шагу, и никто не обвинил бы его. Но на этом пункте заканчивалась логика, и начинался тяжелый сумбур. Во-первых, Сергунин решительно не мог себе представить, как он будет жить один, без Эллис, без милой, любимой Эллис; во-вторых, он давно ей простил все, нет -- он даже не обвинял ее ни в чем (разве Эллис может быть в чем-нибудь виновата?); наконец, его сердце наполнялось щемящей жалостью к ней, и еще наконец -- она его любила, а любовь очищает все, все освящает и все животворит. -- О, безумец, безумец...-- шептал Сергунин, хватаясь в ужасе за голову.-- Какое я имею наконец право обвинять? Разве у меня не было своего прошлаго, как у всякаго мужчины? Наконец все это так грубо, какая-то зоологическая правда... Но эти хорошия, любящия, нежныя мысли сменялись сейчас же тяжелыми сомнениями, недоверием и угнетенным состоянием. Разве он знал что-нибудь о прошлом Эллис? Ничего, кроме того, что оно было и что разсказала ему сама Эллис... Но ведь она не могла всего разсказать из естественнаго чувства самозащиты, стыда и просто из сожаления к нему. Вот проклятое слово: сожаление... Все, что угодно, только не сожаление. Кулаки Сергунина сжимались, он начинал задыхаться, в ушах шумело... Иногда так продолжалось целый день, и он чувствовал, что начинает сходить с ума. В одну из таких тяжелых минут, не отдавая себе отчета, что делает, он заявился к Анне Павловне. Это было часов в десять ночи, и Анна Павловна даже струсила. -- Вы меня так напугали, Сергей Владимирович...-- проговорила она с легким упреком. -- А что? -- У вас такой странный вид... Но он уже не слышал ея слов и погрузился в свою сумасшедшую задумчивость. Сел в кресло, опустил голову и сидит. Анна Павловна наблюдала его несколько времени, а потом подошла, положила руку на плечо и проговорила: -- Мне вас от души жаль... -- Что-о?.. Он вскочил, как ужаленный, и посмотрел на нее совсем дикими глазами. -- Т.-е. я сочувствую вам,-- поправилась Анна Павловна, отступая.-- Т.-е. я понимаю ваше положение... И, знаете, на вашем месте я... Вы его знаете?.. -- Да... -- И что же вы думаете делать?.. -- Я его убью... Анна Павловна молча и крепко пожала ему руку с ней говорил сейчас настоящий мужчина, а не тряпка. Она теперь ненавидела Жоржа, как умеют ненавидеть только смертельно оскорбленныя женщины. Молчаливое одобрение вырвавшагося признания служило только продолжением ея собственных мыслей. Затем она подсела рядом и тем же ласковым полушопотом начала говорить, какая Эллис славная, как она страдает, как любит и какою тяжелой ценой платит за свою детскую доверчивость. Она была обманута самым позорным образом, обманута, как ребенок, и кем же? Человеком, который был принят в доме, в порядочности котораго не могло быть сомненья и который заслуживает только одного... Да, это был настоящий смертный приговор Жоржу, и Анна Павловна, наблюдая искаженное лицо зятя, вперед торжествовала. -- Нужно быть мужчиной...-- шептала она, провожая зятя. А он уходил от нея в каком-то тумане, точно приговоренный к смерти. Для него теперь все было ясно, и он во всех мелочах рисовал себе картину того, что будет. Правда, в душе далеким эхом проснулось прошлое -- своя провинция, родная семья, доверчивые простые люди, воспоминания детства и юности. Господи, неужели он когда-нибудь думал, что дойдет до таких звериных мыслей? А впереди кровь... скамья подсудимых... может-быть, каторга. Но главное -- облегчить наболевшее, истерзанное сердце, спять мертвую тяжесть с души и вздохнуть легко хоть один раз. По натуре он не был злым человеком, но теперь весь точно замер на одной мысли... Устранится причина страданий, обида будет смыта кровью, и он смело может смотреть всем в глаза. Он даже видел себя на скамье подсудимых, слышал свою короткую оправдательную речь: "Я ее безумно любил"... В этой фразе сконцентрировалась вся его жизнь. Да, он всем это скажет, открыто скажет, а там будет то, что будет. Хуже той каторги, которую он сейчас вынашивал в своей душе, хуже этого ничего не может быть. Адрес Жоржа он получил от Анны Павловны, т.-е. она сунула ему какую-то бумажку, и он прочитал ее только на улице. Нужно было итти на Вознесенский. Сергунин отправился прямо туда, чтобы не терять напрасно времени. Определеннаго он сейчас ничего не имел в виду, а только желал встретить этого таинственнаго врага и переговорить с ним. Кто он такой, какой у него вид, какие глаза, какой голос -- все, все увидеть своими глазами. В глазах у Сергунина двоилось, так что он с трудом отыскал номер дома. У Жоржа была своя очень приличная квартира. Дверь отворил приличный "человек". -- Дома? -- Никак нет-с... -- Не может быть: сейчас полночь. Ты скрываешь. -- Раньше пяти утра барин не приходят, а то и совсем не ночуют. -- А днем когда бывает он дома? -- Разное... В другой день и совсем не бывают, ежели к знакомым заберутся. Видимо, лакей лгал по-сказанному, как по-писаному, скрывая барина. Сергунин засмеялся ему в лицо, повернулся и пошел обратно. -- Барин, как о вас доложить? -- Никак... Я зайду на-днях. Ясно было одно, что Жорж трусил и принял свои меры. О, жалкий и ничтожный человек... Именно эта подлая трусость придала Сергунину новыя силы. Да, он отыщет этого подлаго труса на дне морском, он его настигнет, как карающая судьба... Скрываются только низкие людишки, которые напоминают убегающее скверное насекомое. На другой день Сериуниз был на квартире Жоржа пять раз и пять раз не застал его дома. Теперь не оставалось уже тени сомнения: Жорж прятался, как клоп. На третий день Жоржа тоже не оказалось дома. Лакей все приставил с фамилией. -- Да ведь ты знаешь меня,-- сказал в последний раз Сергунин.-- И барин знает... -- Они, точно, приказывали, что ежели, значит, придет один господин из евреев... по вексельной части... Сергунин сунул лукавому рабу ассигнацию и прекратил свои напрасные визиты, потому что этим путем, очевидно, ничего не добьешься, а даже напротив -- Жорж со страху улизнет из Петербурга. Необходимо, следовательно, добывать его другим путем -- О, я тебя добуду, трусишка!-- говорил вслух Сергунин, ощупывая лежавший в кармане револьвер. Дома он старался ничем не выдать своих планов и даже принимал веселый вид. Эллис наблюдала его такими пытливыми глазами и, кажется, еще никогда не была так красива, как в эти моменты: бровки сдвинуты, губы складывались по-детски серьезно, а в глазах плавали какия-то блестки. -- Мы скоро уезжаем в деревню,-- повторял Сергунин, лаская ее.-- Тебе ведь там нравится?.. Мы заживем тихо и мирно. Будем трудиться... -- Да, да... Только, ради Бога, скорее. -- О, скоро, скоро!.. Бедняжка, она ничего не подозревала! Часто, когда Эллис засыпала, он прислушивался к ея ровному дыханию, точно хотел подслушать те мысли, которыя теперь незримо переливались в этой чудно-красивой головке. Где эти мысли витают? С какой радостью он отдал бы всю свою жизнь, только раскрылась бы эта душа и сняла с него сомнения, тревогу и муки. А если она, Эллис, его не- любит? А если он совершенно напрасно мучит себя?.. Не раз он будил жену, чтобы лишний раз спросить ее, любит ли она его. -- Ты меня пугаешь Сережа...-- шептала она, обнимая его.-- Люблю, люблю... Разве ты это то не чувствуешь?.. Ведь этого нельзя разсказать никакими словами, а только можно чувствовать... -- Милая, милая... На мгновение он почти пьянел, и тем тяжелее было пробуждение. Он знал эти приступы глухой мертвой тоски по горловым спазмам и старался ее парализовать разными искусственными средствами. А главное все-таки найти его, свой позор, свое несчастие... Убедившись, что на квартире поймать Жоржа невозможно, Сергунин решился разыскать его в одном из тех кабаков, где живут изо дня в день этого сорта люди. Но это оказалось гораздо тяжелее, чем он предполагал, потому что все эти привилегированные кабаки, модные рестораны и разные веселые уголки вызывали в его воображении целый ряд самых ревнивых картин. Ведь это целая школа, которую проходят даже семейные петербургские люди. Он здесь встречал женщин и девушек совсем приличных, принадлежавших к обществу и пропитывавшихся этим ядом грубаго уличнаго и тонкаго заугольнаго веселья. Да, и его Эллис прошла ту же школу... Она даже сама мельком разсказывала иногда об этих притонах, с наивной предосторожностью ссылаясь на третьих лиц. Она тоже была пропитана этим тайным кабацким ядом и, может-быть, даже вспоминала о нем с тайным вздохом. О, это была медленная пытка, ужасная и безпощадная! Ведь здесь веселилась его Эллис, здесь она впитывала в себя миазмы столичной прожорливой улицы и здесь потеряла все то, чем так он полон, он, наивный провинциал, еще не утративший чувства омерзения, здоровой гадливости. Сколько нужно времени, чтобы вытравить из нея самое воспоминание об этих зараженных местах и удовольствиях, и только одна любовь может ее снасти. Раз, когда он ходил по одному из таких загородных садов, вглядываясь в лица и отыскивая своего врага, его внимание обратил на себя господин, сидевший за отдельным столиком. Молодой человек неопределенных лет, одет безукоризненно, как одеваются этого сорта молодые люди. Сергунин даже вздрогнул: это был он, Жорж... Чтобы проверить себя, Сергунин достал его фотографию, тайно врученную ему Анной Павловной, и сравнил. Да, это был он... У Сергунина пошли мурашки по спине. Наступила желанная минута. Чтобы не выдать своего волнения, он отправился в буфет и залпом выпил две рюмки коньяку. Потом он прошел мимо своего тайнаго врага, охваченный страхом, что тот убежит. Но Жорж сидел у своего столика в той же скучающей позе и соломинкой тянул какое-то пойло из высокаго стакана. -- Ведь это, кажется, Жорж?-- обратился Сергунин к старому лакею. -- Они-с... Сергунин даже улыбнулся, счастливый собственной находчивостью. Ведь в этих кабаках все завсегдатаи известны под своими домашними кличками,-- это одна семья. Вместе с тем Сергунин удивлялся, что к такую минуту его могли забавлять такие пустяки. Прежде чем подойти, он сделал несколько туров. Мимо двигалась тысячная толпа праздных людей, точно волна. Но Сергунин больше никого по замечал, охваченный какой-то томящей жаждой поскорее увидеть, как вот этот самый Жорж испугается, побледнеет, сделает жалкое лицо и даже, может-быть, побежит. -- Можно занять это место?-- вежливо сказал Сергунин, подойдя к Жоржу. -- Пожалуйста...-- лениво ответил Жорж, не выпуская своей соломинки. Сергунин неприятно был поражен своим собственным голосом, точно это говорил не он, а кто-то другой -- хрипло и неприятно. Затем ему пришлось перевести дух, точно он взобрался на высоту. А Жорж продолжал сосать свою соломинку, ничего не замечая. Это равнодушие еще больше возмутило Сергунина, придав ему силы. -- Вы, вероятно, не знаете меня...-- обратился он к Жоржу, стараясь произносить слова твердо и отчетливо.-- Моя фамилия -- Сергунин... На него поднялись апатичные глаза Жоржа -- и только. Впечатление выразилось неопределенным звуком, выпущенным сквозь зубы. -- Сергунин?.. Ах, да... Чем могу служить вам?.. Спокойствие Жоржа подняло в Сергунине всю кровь. Оно не спускал глаз с врага и, подавая свою визитную карточку, проговорил уже вызывающим тоном: -- Предоставляю, конечно, вам выбор оружия, места и времени... Жорж внимательно прочитал карточку, адрес ея владельца и, лениво подняв глаза, спросил: -- Вы провинциал?.. -- Да... Но, надеюсь, это к делу не относится, тем болею, что мы, кажется, понимаем друг друга без слов... -- Это... это вызов на дуэль?.. -- Да... Жорж выпустил свою соломинку, откинулся на спинку садоваго стула и заговорил своим равнодушным тоном: -- Я понимаю ваше настроение и... даже сочувствую вам. Да... Но ведь дуэль -- самая несправедливая вещь... да. Я понимаю, что вы будете стрелять в меня, но не понимаю, что вам за охота подставлять свою голову. Ведь вы ничего дурного не сделали... да? Вы -- оскорбленный человек, и несправедливо именно вам рисковать своей жизнью. -- Пожалуйста, нельзя ли без нравоучений!.. -- Но ведь я могу же высказать свое убеждение, принимая ваш вызов? -- Убеждение? Ха-ха... Жорж смутился, пожевал губами и тоже улыбнулся. Придвинувшись ближе, он внимательно оглядел своего противника и заговорил, не повышая тона: -- Представьте себе такую комбинацию: вдруг я убиваю вас... Помимо того, что я отниму жизнь у хорошаго человека, я еще сделаюсь посмешищем. Все будут указывать на меня пальцами; "Вот этот Жорж убил на дуэли оскорбленнаго мужа". В моем положении показаться смешным -- это граница самаго последняго. Я наконец чувствую, что вы действительно хороший человек, полезный член общества, прекрасный семьянин, и вдруг я, Жорж, убью вас... По какому праву?.. Дуэль может быть только на равных основаниях, и я, защищаясь, сделаю величайшую несправедливость. -- Я вас не понимаю. Может-быть, вы трусите?.. Тогда я вас заставлю принять вызов... Вы скрывались все время от меня, но я все-таки нашел вас и найду, если бы вы вот убежали сейчас. -- Я? Скрываюсь?.. Ах, да, это мой лакей напутал... Представьте себе, он принял вас за одного из моих кредиторов. Сергунин поднялся с видом человека, которому нечего больше говорить. Безстрастный тон Жоржа его обезкуражил. Он ожидал совсем не такого эффекта. Жорж тоже поднялся. -- Послушайте...-- заговорил Жорж, подбирая слова.-- Говоря откровенно, мне драться на дуэли просто смешно. Да... Вы сделаете мне большое одолжение, если просто... да, просто возьмете и убьете меня. Я говорю совершенно серьезно... Я сам давно подумывал об этом, но как-то не хватало силенки. Ну, вас будут, конечно, судить... потом, конечно, оправдают. Все симпатии на вашей стороне... Прошу вас об одном: ради Бога, не волнуйтесь и цельтесь вернее, чтобы -- крак! и -- наповал... Серьезно вам говорю. Сергунин неожиданно сел. Вся энергия оставила его разум. Где он? До каких пределов может дойти человеческое ничтожество? И его Эллис такая же... Когда пройдет чад призрачнаго чувства, что останется? Разве она могла любить,-- она ведь такая же, как все... Нет, это уже слишком... А Жорж, не торопясь, раскурил свою сигару, галантно раскланялся и, не торопясь, исчез в публике. Поздно ночью садовая публика была встревожена выстрелом в отдельном кабинете. Там лежал на полу с простреленной головой Сергунин. На столе валялась оставленная им записка о том, чтобы в смерти его никого не обвинять. -- Какой странный субект!-- спокойно заметила Анна Павловна, когда на другой день узнала об этом происшествии.