Страница 8 из 9
Парижские празднества продолжались и не имели себе равных по великолепию, но в Париже не все было хорошо: на недавнем заседании парламента два адвоката высказали возмутительные протестантские взгляды и теперь ожидали казни. Охотясь вместе с гостями в лесах возле Шантильи, король Генрих размышлял об этом растущем зле. Он знал, что король Испании желал, чтобы некоторые заложники обсудили этот вопрос с ним, и ошибся лишь в том, что выбрал не того заложника – открыл свою душу принцу Оранскому, стал увлеченно говорить ему о предложении Альбы, чтобы Испания и Франция силами своих объединенных войск, в основном испанских, истребили ересь и начали с главного очага заразы – с Нидерландов.
Вильгельм слушал короля с изумлением, но ничем не выдал своего негодования и ужаса. Он даже деликатно вставлял в его рассказ вежливые и ни к чему не обязывавшие замечания, которые побуждали короля сказать больше. Сто мелких намеков и невысказанных тревог кристаллизовались в уверенность. Теперь принцу казались чем-то далеким турниры, охоты, вечеринки и «другие упражнения, подходящие для молодых знатных господ». Он вспомнил про нидерландские законы против ереси, которые он и другие ненавидели и не вводили в силу; вспомнил «те жестокие смерти – сожжения, убийства мечом, утопления», на которых так настаивал новый король. Его душа словно растаяла от «жалости и сострадания ко всем этим добрым людям, обреченным на уничтожение». В первый раз он осознанно почувствовал любовь к Нидерландам – стране, которая его усыновила, в которой он вырос, к ее выносливому, грубоватому, упрямому и энергичному народу, который так громко выражал свою любовь к нему. «Страна, перед которой я имел такое большое обязательство», – скажет он позже; но он был обязан только быть достойным приветствий, которые так долго принимал не задумываясь.
Внешне в этот момент осознания ничто не изменилось. Лес Шантильи был таким же зеленым, белое вино в оправленных в серебро бокалах – таким же прохладным, под деревьями стояли корзины с едой для пикника и были разостланы скатерти из дамасских тканей, веселые звуки рога и голоса дам журчали то как всплески фонтана, то как бормотание ручья, как и прежде. Перевороты в душе человека происходят тайно и обособленно от всего, когда солнце движется по небу, ручьи текут вперед, а другие люди занимаются любовью или пытаются угадать, что будет подано на ужин.
Но для принца Оранского наступил переломный момент. При брюссельском дворе он научился общественным и политическим обязанностям, но в Дилленбурге узнал, что такое право и справедливость. И вдруг словно слиток распался на части: понятия, до сих пор соединенные в легком принятии и выполнении поручений, отделились одно от другого и стали указывать в разные стороны. Он должен был выбирать между безграничным повиновением королю, своему повелителю, и своим собственным чувством справедливости.
Вильгельма ждали годы самообмана, годы борьбы за то, чтобы примирить свою политическую верность со своими моральными взглядами; годы, когда он будет обманывать себя надеждой, что Филипп откажется от своего ужасного решения. Но когда через двадцать лет он оглядывался на пройденный им путь, он уверенно и совершенно ясно видел, где на этом пути стоял указательный знак. Это было в Шантильи, в середине лета, на двадцать седьмом году его жизни. Между своим повелителем-королем и народом Нидерландов он выбрал народ, между политической верностью и моральным правом выбрал право. Дилленбург одержал победу над императорским двором.
Глава 2
Гроза надвигается
1559–1565
1
Пока король Франции снимал тяжесть со своей души, принц Оранский молчал – в переносном смысле этого слова. Он не выдал себя не только из-за осторожности, но и потому, что его чувства были в беспорядке; вряд ли они успели утихнуть и сложиться в какую-то определенную точку зрения. В каком-то смысле он после этого молчал еще семь лет – верно служил королю Филиппу и вряд ли сам признавался себе, что в конце концов может нарушить эту верность. К счастью, он хорошо умел скрывать свои чувства. Враги называли его хитрым – по-английски sly, по-голландски schluwe. У этого слова есть оттенок «тайный, действующий тайком». Его перевели на латынь величавым словом taciturnus – «молчаливый», а потом нелепо перевели обратно на все языки Европы словом «молчащий». Это прозвище Молчащий, полученное в те самые семь следующих лет, едва не меньше всех других подходило приветливому и любезному молодому человеку, но даже в этом неверном переводе в нем была доля правды, потому что это были годы подавленных чувств и душевной раздвоенности для Вильгельма.
Пока Вильгельм приходил в себя после душевного потрясения, рыцарский турнир в честь Иванова дня на улице Сент-Антуан внезапно закончился. Король Генрих, упрямо продолжавший состязаться, хотя все остальные устали, был ранен в глаз обломком расколовшегося копья и через десять дней умер. Преемник умершего, Франциск Второй, шестнадцатилетний мальчик, вряд ли мог играть ту роль, которую предполагал сыграть его отец. План Альбы должны были отложить.
Женитьба Филиппа на старшей французской принцессе была торжественной, но унылой и мрачной. Слезы королевы-матери тихо капали на подол ее черного платья. Место жениха занимал по доверенности угрюмый герцог Альба. Сам жених был занят в Нидерландах: планировал свое возвращение в Испанию. Туда же в конце лета поспешил отправиться принц Оранский, чтобы получить указания от своего повелителя перед его отъездом.
Во всех отношениях лето 1559 года было полно для Вильгельма мрачных предчувствий. До этого он делал все по-своему. Император баловал и выдвигал его, и, хотя на государственной службе он пережил несколько небольших тревог и понес расходы, его выбирали для самых почетных и ответственных поручений, что ему льстило. Например, это он поднес императорскую корону брату и преемнику Карла, это он принимал двоюродного брата Филиппа, эрцгерцога Макса, когда тот приехал в Брюссель, а когда Карл умер в Испании, именно Вильгельм, великолепный в своем черном наряде, вышел вперед, встал над гробом Карла в соборе Святой Гудулы и звучно произнес последний возглас: «Король умер, да здравствует король!» Но после смерти Карла исчезло последнее, что еще сдерживало Филиппа, и Вильгельм обнаружил, что ему противоречат, его унижают и оттесняют. Французский король, неосторожно проболтавшись, показал ему не только какое место отвели Нидерландам, но и какое место отвели ему самому. Сколько случаев неявного пренебрежения, намеков, мелких политических неудач стали понятны, когда он осознал то, что изумило и ужаснуло его, но было бесспорным: его сознательно устраняли с заседаний, когда советники его повелителя обсуждали вопрос, касавшийся его страны!
За предыдущие четыре года сдержанная неприязнь Филиппа к Вильгельму превратилась в полное недоверие, как прохладная вода в твердый лед. Чрезмерно чувствительный и не терпевший даже самой легкой критики король был господином, которому нелегко служить. Недостаточно уверенный в себе для того, чтобы менять свои мнения в соответствии с опытом, он замкнул свой ум, как зажимами, неизменяемыми принципами. Полностью противоположные характеры короля Испании и принца Оранского определяли их непримиримо противоположные линии поведения в политике. Филипп был только теоретиком, Вильгельм только практиком. Филипп искренне верил, что Бог избрал его и предназначил быть правителем, и предпочитал централизованное единое государство унаследованному от Средневековья множеству отдельных привилегированных владений и городов. В лучшем случае это были возвышенные и конструктивные замыслы, направленные на создание порядка, при котором церковь и государство через посредство добросовестных чиновников совместно заботились бы о телах и душах всех его подданных. Но реальности этого мира очень мало значили для короля. Его глаза смотрели лишь на далекую цель и не замечали страданий, переживаемых в пути.