Страница 7 из 9
Когда Реформация произошла, это случилось не потому, что учение Лютера было наилучшей формой религии, само лютеранство возникло в тот момент, когда агрессивные европейские династии увидели в церковной реформе средство укрепить свою власть и увеличить свои богатства, потому что растущий класс предпринимателей и торговцев, которому не было места в феодальной Европе, обнаружил, что эта вера легче совмещается с его мировоззрением, потому что Европа экономически и политически росла так быстро, что старая структура общества раскололась на части. Старая церковь была встроена в эту структуру и раскололась вместе с ней. Дольше, чем существует одно поколение, протестантизм вставлял свои клинья в трещины структуры католической феодальной Европы. От нее отвалились большие куски – Англия, Дания, Швеция, половина Германии; огромные трещины пересекли Францию и прошили Нидерланды.
Невозможно сейчас, да и всегда было невозможно отделить в спутавшемся клубке побуждений искренние чувства от личных интересов – как у протестантов, так и у католиков. Во все времена некоторыми людьми управляют глубокие духовные побуждения, непонятные материалистам, и эти побуждения невозможно ни предсказать, ни объяснить с помощью понятий политики и экономики. Знание о том, какой экономический толчок стоял за Реформацией, увеличивает сумму того, что нам известно, но, если мы будем видеть только этот толчок, сумма наших знаний уменьшится. Одни люди хорошо использовали новую религию, другие умерли за нее в муках. Одни поддержали старую церковь потому, что с ней были связаны их интересы, а другие погибли, но не отреклись от нее.
У Филиппа Испанского политические убеждения и религиозное усердие так полно слились между собой, что он сам не мог отделить свои политические побуждения от религиозных. Его представление о королевском долге было основано на нерушимом единстве церкви и государства, которые оба были святы. У Генриха Второго Французского, обычного католика, во взглядах было больше практицизма, но он тоже видел, что пришло время для решительных действий. Дело в том, что для ответственного правителя протестантизм в католической стране значил гораздо больше, чем потерю душ его подданных. Это было неповиновение королевской власти, действия против установленного Богом государственного порядка. Протестантизм был скрытым мятежом.
Из делегатов Филиппа в Като-Камбрези сильнее всех чувствовал эту религиозную проблему герцог Альба. Этот сторонник дисциплины и авторитарных методов был до глубины души возмущен. На вопрос, как поступить с противниками, он всегда давал один и тот же совет, потому что принадлежал к той старинной школе мысли, лозунг которой – «Поставьте их к стене и расстреляйте!». Только он предпочитал сжигать «их», и обычаи его времени не мешали ему это делать.
Но принц Оранский был известен как сострадательный человек; беглецы странным образом ускользали от его поисков, он редко выносил смертные приговоры, а от пыток его тошнило. И к тому же его родные в Дилленбурге, разумеется, были лютеранами. Неразумно было забывать, что эта райская птица вылупилась из яйца в далеком еретическом гнезде. Поэтому религиозный вопрос в Като-Камбрези обсуждали с французскими послами Альба и епископ Аррасский, когда принца Оранского там не было.
Вильгельм предоставил им много случаев привлечь его к этому обсуждению. Нидерланды – маленькая страна, и путь от Арденн до Брюсселя и от Брюсселя до границы очень короткий. Политические и личные дела постоянно заставляли его ездить между столицей, его поместьями и местом переговоров, а может быть, и куда-нибудь еще. Он, конечно, знал направление религиозной политики Филиппа, и ему не нравилась ее безжалостность, к тому же тревожило, что противоречия между нидерландцами и испанцами усиливаются. Старый император был в этих делах тактичнее, чем его сын, который даже не старался хотя бы казаться не иностранцем в Нидерландах. Но даже император по причинам военного характера незадолго до своего отречения ввел в Нидерланды несколько испанских воинских частей для защиты границы от нападения французов. Эти профессиональные солдаты создавали много неприятностей, не всегда по своей вине. Вильгельм был генерал-лейтенантом этой армии и знал об этих трудностях даже слишком хорошо. Главнокомандующий, итальянец Филиберт Савойский, не меньше Вильгельма осознававший тяжесть этой ситуации, откровенно сказал королю: народ Нидерландов говорит, что на их земле идет испанская война за испанские интересы. Это было неверно, но в это верили.
Тревоги возникали постоянно и становились все сильнее, но, несмотря на них, Вильгельм, которому было только двадцать пять лет, наслаждался жизнью. Его душа, которая была подавлена утратой Анны, скоро излечилась. Может быть, было грустно, что этот ранний брак не затронул глубоко душу ни одного из супругов, но Анна вместе со всеми возможностями, которые он и она потеряли, упокоилась в могиле в Бреде, и это изменить было невозможно. Его дети, Филипп и Мария, были еще младенцами; целая армия их высокооплачиваемых слуг называла их почтительно «господа дети». Его дом не слишком манил его к себе, а политика лишь частично заполняла еще незрелый ум. Вильгельм начал искать вторую принцессу Оранскую; и с общественной, и с династической точки зрения новый брак был разумным решением. Вильгельм с обезоруживающей искренностью писал своему брату Иоганну, что вдоветь ему не годится из-за того, что он еще молод. Богатый и привлекательный жених, он не предвидел больших трудностей в поисках невесты, но первая попытка закончилась комичным отступлением. Он хотел получить юную принцессу Лотарингскую, но ее мать-вдова, влюбчивая тридцатипятилетняя блондинка, заявила, что она сама «более приятная партия». Вильгельм поспешно отступил. Тем временем он развлекался. Позже он признался: «В то время у меня в голове были в первую очередь упражнения с оружием, охота и другие упражнения, подходящие для молодых знатных дворян». К огорчению его добродетельной семьи, жившей в Дилленбурге, именно «другие подходящие упражнения» главным образом занимали его в течение зимы и весны, последовавших за смертью Анны. Его любовным увлечением была фламандская девушка по имени Ева Элинке. О ней известно только, что она была любовницей принца Оранского и, по некоторым сведениям, дочерью бургомистра города Эммерих. Судя по тому, как она вела себя позже, она не была профессиональной куртизанкой. После рождения сына, которого отец признал и воспитал, дав ему имя Юстин фон Нассау и который впервые упомянут в возрасте шести лет среди служивших в Бреде пажей как «мальчик монсеньора», Ева ушла из жизни своего любовника и из истории как респектабельная жена горожанина по фамилии Арондо.
Эта связь была одним из ярких примеров того неустойчивого равновесия противоположных вкусов и побуждений, которым было воспитание Вильгельма: он наслаждался с юной любовницей, когда в Като-Камбрези Альба и епископ Аррасский обсуждали истребление протестантов в Европе. Пока в Вильгельме еще не было и намека на того, кто позже освободил целый народ.
К апрелю 1559 года мирный договор был заключен, и король Филипп, выполняя условия соглашения, послал заложников во Францию. Его посланцы только назывались заложниками, но на деле были почетными гостями, и была надежда, что с некоторыми из них король Франции продолжит обсуждать проблемы протестантизма. Этими тремя заложниками-гостями, которые въехали в украшенный ликующий Париж 16 апреля, были принц Оранский, граф Эгмонт и герцог Альба. Город был полон бурного веселья. Даже камни мостовой на улице Сен-Антуан были подняты ради рыцарского турнира. Двор занял 1 100 000 крон на устройство праздников. Парижские поставщики еды и портные, оружейники и ювелиры торговали так хорошо, как ни разу за это столетие. Были устроены танцы и охоты; королевский двор состоял из ослепительно прекрасной молодежи, и среди придворных блистала, как восходящая звезда, изящная утонченная дофина Мария Стюарт. У молодого красивого вдовца здесь было множество возможностей найти себе новую жену. Вильгельм сразу же увлекся маленькой герцогиней Энгиенской. Она тоже недавно овдовела и в свои семнадцать лет была так очаровательна в своем элегантном траурном наряде. Но король Генрих, хотя и был гостеприимным, не мог допустить, чтобы одна из богатейших наследниц Франции увезла свое состояние в Нидерланды. Вильгельму намекнули, чтобы он прекратил ухаживание, и он понял намек.