Ржаной хлеб

К вечеру стали собираться гости. Пришли Алексей со своей Катей и Михаил с Полиной. Полина и Катя упитанные, лица у обеих круглые, румяные, смех и здоровье так и рвется из них. Разделись, постояли перед зеркалом и, не спрашивая Тихоновну, стали носить стулья, отодвигать шкаф. На них, как на сестрах, все одинаковое: голубые платья, белые бусы, туфли. И прически у них одинаковые: простецкие, гладкие. И работают они в одном свекловодном звене, ударницы обе.

Жены у Михаила и Алексея похожие, а сами они разные, хоть и братья родные. Михаил, как Степан и Валентин, в отца пошел, в Егора Антоновича: поджар, гибок, темноволос. А Алексей больше на Тихоновну смахивает: плотный, спокойный, молчаливый, роста невысокого. Для шоферской работы лучшего характера и не сыскать. Недаром Бацунов, колхозный председатель, не нахвалится им. Министр сельского хозяйства недавно Алексея значком наградил: «За работу без аварий». Никуда он не лезет, все вроде бы в стороне держится, речей не любит, а по делам на виду. Он и сейчас, выложив покупки, сел на порожке, покуривает, лениво подкалывает жену Валентина Тамару, модницу и плясунью. Валентин слышал это, и по его лицу можно догадаться, что он гордится женой.

Валентин вообще мечтателен, романтик, сердце у него поэтическое. В детстве он тайно стихи сочинял и из-за этого в пастухи подался: поле, простор, думай с утра до ночи. Поэзия от него кое-как отстала, а работу он полюбил. Они с Тамарой среди животноводов на первом счету. Везде вместе, неразлучная пара. Тихоновна, видя иной раз из окошка, как под ручку возвращаются они с фермы, вздохнет и скажет, стрельнув взглядом в своего старика:

— Как голубочки идут… Ты хоть бы раз, сивый, провел меня так по селу-то. Все только с Ильей своим, с Лукьянычем этим…

Так же, как и Валентин с Тамарой, дружны и Антонина с Иваном. Живут они в соседней бригаде, в Прияре. Тоня доярка, а Иван ее тракторист. По-цыгански смугл Иван, задирист, шебутной, настоящий донской казак. Появившись в доме, он с ходу пристроился к графину на кухне, и звон его рюмки, голоса Тони и Тихоновны в связи с его такой прытью подтолкнули Егора Антоновича, и он скомандовал:

— Пора! Не будем Витьку ждать!

Витька, сын Михаила, токарь и шофер колхозный, был легок на помине. Он влетел, хлопнув дверью, бросил на сундук кепку и уселся на табурет…

И Егору Антоновичу и Тихоновне очень уж по душе такие семейные встречи. Сейчас народу много, а летом еще три семьи из городов приезжают: дочери Катя и Вера, сын Александр. Столы, бывает, сдвигают прямо на улице, под яблонями. Егор Антонович, торжественный, помолодевший, окинув всех взглядом, начинает резать испеченный Тихоновной подовой хлеб. Он режет его стоя, посерьезнев лицом, и не как в городе режут, а прислонив теплую запашистую ковригу к груди, крупными ломтями. И никто в это время, пока наполняет он ломтями плетенную из ивовых прутьев столешницу, не произносит ни звука, словно молитва особая свершается в доме. К труду и хлебу в этой семье испокон веков святое отношение. Отец Егора Антоновича был хлеборобом. Дед Иван тоже. И прадед Дмитрий, и прапрадед Иван. Каждый из них прожил больше ста лет. Прожил на этом самом месте, где теперь стоит дом Егора Антоновича. Все они не изменяли земле. Дед Иван, уже слепой, разбитый параличом, просил маленького Егора, чтобы отвел его на гумно, брал в руки цеп и бил по снопам, держал в дрожащих пригоршнях зерно. Он так и умер в риге на копешке овса…

Егор Антонович, выпив немного, каждый раз вспоминает этот случай, рассказывает, как все они расписывались крестиками, после рождества добавляли в хлеб мякину, сапоги были одни на десятерых, и стояли в них только в церкви, добираясь из дома босиком. Заметив, как начинают слезиться отцовы глаза, Степан по старшинству замечает:

— Ну, ладно, батя, чего уж там… Было да сплыло.

Егор Антонович хрустит вилковой капустой, расспрашивает детей и внуков о делах, о городской и военной жизни, о наградах и премиях. Разговор незаметно переваливает в современное русло, упоминаются уже трактора, коленчатые валы, особой заточки резцы, удои молока, привесы, погода, блочное строительство, военные команды. И Степан, и Антонина, и Виктор, и Валентин, и Полина, и горячий Иван стараются что-то рассказать о своей работе, порадовать Егора Антоновича. Поднимается такой гвалт в доме, что ничего не разберешь.

А то начнут вдруг мериться силой: ладонь в ладонь, чья рука положит. Егор Антонович кладет пока всех, уступая только Степану.

— И-до-о-о-л ты сивый, — не выдерживает Тихоновна. — Внучки-то вон смеются…

Но чаще всего в семье поют. Начинает обычно сам Егор Антонович. Откинувшись на спинку стула, расстегнув китель, он заводит «Из-за острова на стрежень», «Славный корабль — омулевая бочка» или что-то более старинное, протяжное. С минуту он поет один, потом ему подтягивают Степан, Валентин, Антонина с Иваном, вся семья.

Широко летит песня, голоса у всех ясные, звонкие, собираются у дома прохожие, слушают, а чаще всего присоединяются к поющим. А Тихоновна в это время почему-то плачет. Уходит в комнату и утирает лицо передником. Танюшка теребит ее за подол, ластится:

— Ты что, бабуня?

— Погуляй иди, ласточка, погуляй…

Над головой Тихоновны висит увеличенная фотография: молодой парень со значком «Ворошиловский стрелок» на груди. Это Иван, сын ее первый. Он работал в колхозе, закончил десятилетку, ушел добровольцем на фронт и погиб в самом начале войны. Невеста его так и не вышла замуж, и, когда встречает ее Тихоновна, по сердцу ее как ножом колют, словно она виновата, что нет в живых умного, работящего Ивана…

Похоронку на него она в ноябре получила. Егора уже не было дома, он тоже на войну ушел тогда. А потом немцы нагрянули, встали обороной на правом высоком берегу Дона, из пулеметов и пушек по селу ударили. Было это ночью, загорелись, заполыхали дома, стога сена, заревел скот, метавшийся в отблесках пламени, заплакали дети, заскрипели телеги. Забрав кое-какой скарб, вместе с другими жителями пошла на восток и Тихоновна с кучей малых детей. Трое за подол держались, одного она на руках несла, а остальные тащили пожитки. Шли они обочиной дороги, в небе кружилась немецкая «рама», и когда налетали истребители, дети сбивались в кучу, а Тихоновна укрывала их своим телом, стуча зубами, невольно шептала молитву…

Остановилась она не так уж далеко от своей Петропавловки. Жила трудно. Так трудно, что не могла иногда двух ведер воды на коромысле поднять. Но работала за троих мужиков: и косила, и сеяла из лукошка, и нахала на лошади. Принесет в котелке жидкого кулеша, разогреет на таганке, поставит на стол и смотрит, как дети жадно едят, постукивая ложками. Старшие уже понимали все, отложат ложку, просят:

— И ты ешь, мама…

— Ничего… Нам в поле давали, — обманет Тихоновна.

Наказывал Егор беречь детей, вот она и берегла. Как ни плохо жили, а школу ни один не бросил, учились все на пятерки. Это от Егора пошло, он всегда за учебу строго спрашивал. За учебу да еще за правдивость. Не терпел он лжи, никогда никого не ударил, хотя и провинности были. Только Степана однажды отходил ремнем. Взял он двадцать копеек на кино, а сказал, что нашел…

Много уж воды утекло с тех пор, дети выросли, выучились, сами взрослых детей имеют, а вот как только соберутся все вместе да затянут песню, так и плачет Тихоновна…

Да, тут плачет, а по другому делу слезу из нее не выжмешь. Ни за что. Нет, был еще случай совсем недавно, месяц назад, когда надевали ей и Егору Антоновичу через плечо шелковую широкую ленту: «Почетная семья колхозника»…

Событие это проходило в клубе при большом стечении народа. Егора Антоновича, Анну Тихоновну и всех их детей усадили в президиум. Председатель колхоза огласил решение правления и парткома о присвоении семье столь высокого звания, сообщил, что Егор Антонович, Анна Тихоновна и их дети отдали родной артели сто восемьдесят лет своей жизни и произвели столько продуктов, что ими можно было бы прокормить целый город в течение года и что на их доме будет прикреплена специальная доска.