Ржаной хлеб

А потом за Опочкой, вплоть до самого Себежа, потянутся лесистые холмы, и Себеж, окруженный озерами, с этих высоток издалека будет виден.

В Себеже, в какую улочку ни сунешься, непременно вскоре выйдешь к воде. Здесь все дома, кажется, смотрятся окнами в озеро, широкое и чистое, как родник. И музей, которым заведует Константин Михайлович Громов, тоже у самой воды.

На этот раз Громова сразу найти не удалось. И спрашивать было бесполезно, потому что многие себежане толком не знают, где именно и в какой должности работает Константин Михайлович. Один скажет, что он лектор и искать его надо в Доме культуры, второй уверенно пошлет вас в школьный сад, где Громов с детворой сажает деревья. А от третьего вы услышите, что «Михалыч-то, поди, служит по партийной линии» и застать его можно только в райкоме.

И каждый прохожий по-своему прав: официально заведуя музеем, Константин Михайлович «служит» всюду, где только нужны его знания, широкая и милая душа. То он бродит возле древних курганов, нанося их на карту, то составляет протокол на браконьера, то, собрав толпу горожан и уведя их на вал, с упоением рассказывает, откуда шли на Себеж «вороги», кто разбил их, заманил в долину, и кому посвящен белый памятник. Люди потом кладут цветы на могильные плиты, и, воскрешенный образными словами Громова, как живой встает перед ними гренадер такого-то полка, с лихими усами, в ярком мундире, не отступивший ни шагу… Рано утром, когда еще пустынны улицы, Константин Михайлович, по-мальчишески собранный и худой, чуть сутуловатый, уже выходит из дому и легкой походкой торопится к лесу. В руках у него этюдник и краски. Он хочет запечатлеть на полотне восход солнца, чтобы показать потом людям. Иногда из огорода, от грядок, несутся вдогон ему насмешки:

— Вот чудак, этот Михалыч… Должностишка у него тихая, в смысле нервенности спокойная, завел бы себе поросеночка, копался бы в палисаднике. Там, глядишь, луковка, там морковка, то да се, и набежит детишкам на молочишко. А он при малом жалованье да при такой куче ребятишек все бегает, все носится, а голова уж седая, полвека прожил. Других учит, а у самого, видно, соображения нет. И хоть бы платили за все эти беседы. А то ведь так, за здорово живешь. Чудак и есть чудак…

Услышав как-то такие слова, Константин Михайлович на второй же день выступил с лекцией о мещанстве и равнодушии. Он так смело отхлестал «мирных жителей», спрятавшихся за сундуки и заборы, забывших журналы и книги. Нет, пусть Громову труднее живется, но он эту беспокойную жизнь ни на какую другую не променяет. Он никуда не уйдет от многочисленных своих помощников и друзей, которые постоянно ищут его, стучатся среди ночи, звонят по телефону: «Михалыч, приезжай, Васька Карелов «Беларусью» клад выкопал…» И Константин Михайлович, кутаясь в плащ, трясется на грузовичке в дальнюю деревню, где потом вместо с трактористом, при свете фар, дрожащими от волнения руками перебирает позеленевшие от времени монеты…

А то как-то позвонили ему, что в лесу на поляне «дивный камень лежит». Приехал, глянул и аж кепку бросил на землю от радости: перед ним возвышался идол «Пестун», которому поклонялись предки-язычники. Стали грузить «Пестуна» на телегу, а старухи в один голос:

— Изыйди, нехристь, от святого каменя! Стронешь его — деревня полымем возьмется!..

Константин Михайлович не стал смеяться над старухами и другим запретил. Он остался в деревне, провел беседы о религии, а когда уезжал, обнимая рукой вымытого школьниками «Пестуна», те же старухи говорили душевно:

— Останься у нас еще на денек. Уж больно ты человек-то добрый…

Ну разве после таких приглашений, после таких теплых взглядов променяешь «непутевую жизнь» на тишину и поросенка.

Было тепло и тихо. За сквером, в камышах, неистово и громко кричали лягушки. Всюду столбами висела мошкара, и парни в спецовках, пьющие пиво на веранде «поплавка», поругиваясь, нетерпеливо отмахивались от назойливого гнуса.

— Комар и мошка перед закатом — это ничего, — сказал Громов, присаживаясь на скамейку. — Это к теплу. И лягушки к теплу. А тепло сейчас после дождичка крайне необходимо…

От Громова пахло краской, бензином и табаком. Оказывается, вот уже неделя, как он в отпуске, но в райкоме попросили оформить щиты передовиков района и Константин Михайлович поторапливается — скоро праздник весны, праздник окончания весеннего сева. Он повел меня в маленькую пристройку, где у него висели готовые и незаконченные картины и эти самые щиты передовиков. Он рассказал, каких успехов добились себежане, назвал фамилии Аркадьева, Ивкова, Буровой, Тимофеевой, Демидовой и еще с десяток других.

— Это наши маяки, замечательные люди, — сказал он. — Специальный стенд в музее организую, пусть народ гордится героями труда. Сейчас, понимаешь, до старины руки не доходят. То цех новый пустят, то клуб сдадут, то ферму. Беру фотоаппарат — и туда. Потомки-то должны знать, как мы трудились и жили, или не должны? История, она, брат, наука очень интересная и нужная…

Он закурил, с наслаждением затянулся и продолжил, смущенно улыбаясь:

— А вчера премию мне дали… пятьдесят рублей…

— За музейные дела?

— За природу. Я же председатель Общества охраны природы. Если хочешь, поедем завтра в наши Сочи, ахнешь, какая кругом красота! Только Фомича возьмем, инспектора рыбоохраны. Толковый мужик Иван Фомич-то. Не знаешь его? Романов по фамилии. Ну, утром познакомишься…

Утром мы покатили к озеру Лисно. На небе не было ни единого облачка. Пьяняще и сладко пахло разогретой сосной. Я вскоре убедился, что действительно незачем ехать в Сочи от такой прелести. Это был какой-то сказочный уголок. Слева и справа от дороги тянулись сухие песчаные холмы; вековые сосны и ели задумчиво и величаво стояли на них. Кое-где попадались покрытые козырьками скамейки, молодые посадки леса. Застигнутый в ненастье путник укроется под козырьком и тут же прочитает плакат: «Если хочешь жить дольше — сажай деревьев больше».

В долинах, по берегам озер, растут березки, осины, ольха, рябина, смотрятся в воду раскидистые ветлы. Озер здесь около пятисот, маленьких, как голубая чаша, и широких, с волной, с береговым пенистым прибоем. В озерах живут метровые щуки, редкостного вкуса судаки, которых раньше подавали «к столу его императорского величества». Такого судака можно свободно поймать на блесну и сварить его вместе с ершами и окунями. Это будет «царская» уха, которую надо есть не торопясь, с чувством и непременно деревянной ложкой.

В конце июня в этих местах уже пойдет земляника. Ходи себе по березнячкам да опушкам и срывай спелые ягоды. А пить захочется — спускайся в овражек. Тут между лопухов, купавниц и еще какой-то непролазной пахучей травы журчит родниковый ручеек, чистый, как слеза, и холодный до ломоты в зубах.

А потом малина пойдет, грибы. Почти все здешние деревни окружены лесами. Пока хозяйка жарит тебе пойманного на рассвете щуренка, ты уже в ближайшем соснячке наберешь корзину скользких маслят — и вот тебе кушанье-деликатес. За месяц, бродя по лесам, отдохнешь отменно и гриба разного заготовишь впрок.

Обо всем этом с восторгом, перебивая друг друга, рассказывали мне Громов и Фомич. Оказывается, Константин Михайлович уже «бил челом» в Московский институт курортологии, сообщая туда о лечебном сапропеле, о флоре и фауне, настаивая, чтобы построили здесь дома отдыха и санатории. В Себеж приезжала экспедиция, которая поддержала Громова, и сегодня Константин Михайлович собирает для института кое-какие новые данные.

— Досталось нам с Михалычем на первых порах, — вздохнул Иван Фомич. — Вы думаете, этот порядок в лесу и на озерах с неба свалился? Как бы не так! Мы браконьера так за жабры взяли, подняв всю общественность, что сейчас лоси к человеку подходят. А то, бывало, некоторые экскурсии, выезжая на «лоно», высаживались на берегах, как пираты, пили водку пивными кружками, глушили рыбу, разжигали костры, и там, где сидела эта веселая шайка, потом уже долго не росла трава…