Ржаной хлеб

— Беги, сестра твоя умирает!

Влетела Нина в избу и видит: Сашка ее с девчонкой заходятся в плаче, а Зинаида лежит на сундуке, белая как мел, а в руке бумажка зажата. Серая шершавая бумажка, и на ней слова: «Героически погиб в атаке»…

Зинаида целую неделю не приходила в себя. А когда открыла глаза, сказать ничего не могла: ее разбил паралич.

— Ну, что же ты, Зинушка, — тормошила ее сестра, — скажи чего-нибудь. Ну, что тебе надо? Чего ты хочешь? Может, Иван-то еще и жив, всякое бывает на войне. Вон в Оголихине, говорят, после извещения письмо к одной из госпиталя пришло. Всякое бывает на войне…

Но Зина молчала. Только слезы катились из ее глаз. Она не могла шевельнуть ни рукой, ни ногой. Приехал из Нерехты доктор. Худенький, на костыле, молча осмотрел Зинаиду, стал мыть руки.

— Доктор, яишенки, пожалуйста, — с мольбой и надеждой говорила Нина, — только из-под куры яйца. Огурчики вот…

— Оставь их себе, красавица, вам пригодятся, — вздохнул доктор. — Калека твоя сестра теперь, калека. Только чудо разве спасет ее. Ухаживать придется, кормить с ложечки. Может, забрать ее в лечебницу, таких забирают…

Никуда не отдала свою сестру Нина. Она заколотила досками ее избу и забрала весь скарб к себе. А Зинаиду перенесла вдвоем с соседкой на ватном одеяле, положила на свою кровать за перегородкой. И стали они жить: беспомощная Зинаида, две Нины, маленькая и большая, и Сашка. Как за дитем крохотным ходила Нина за сестрой. А ведь еще дети. Их кормить, поить надо. И самой двадцать лет с небольшим. Солдатка горемычная. Прибежит с работы, сменит белье под сестрой, перевернет ее на другой бок, чтобы пролежней не было, и принимается за стирку, ужин готовит. Сначала Зинаиду кормила, а потом и сама с ребятами ела. Подложит под нее три подушки, сядет рядом и, придерживая ее поседевшую слабую голову, кормит молоком теплым, сухарями размокшими, творогом. Все слышит Зинаида, все видит, а языком шевельнуть, не может. Нина уже без слов понимать ее научилась. Погладит по волосам, скажет тихонько:

— Наши вчера Варшаву освободили. А от Николая так и нет ничего…

Потом Нина выпросила у учительницы несколько листов плотной крупной бумаги и стала писать на них разные слова: «пить», «воды», «молока», «супу». Когда она была на работе, ребята подносили листы к изголовью Зинаиды и по ее миганиям, которые они уже научились различать, подавали ей требуемое.

Двадцать девять лет было Зинаиде, а выглядела она старухой. Ночами Нина плакала, жалея сестру. Да и вестей от Николая так и не было. Вестей не было, а война уже кончилась. Нина не хотела верить, что он погиб. Но вот и победу отпраздновали, пришла осень, а письма или сообщения какого так и не было. Постепенно стали возвращаться фронтовики. Только не в Путятино. В Путятино никто не приходил. Сорок человек отправилось на войну из Путятина и ни один не вернулся. Все погибли. Погибли все сорок. На всех пришли документы. Не было только сообщения на сорок первого, на Николая. И не у кого расспросить о нем, не с кем поплакать…

Достала Нина четвертинку водки в Нерехте, курицу сварила и пошла в Новленское, в соседнюю деревню, к фронтовику израненному. Но тот ничего не слышал о Николае и не видел его.

— Эх, милая, — сказал фронтовик, — крепись. Война, гляди, что с нами сделала. Дай я тебя поцелую и за угощение и за то, что ждать так бойца умеешь…

И только в сорок седьмом году, как раз в сенокос, пришло из штаба, из Москвы, сообщение. Нина с бабами докашивала луговинку у реки и смотрит, Сашка ее бежит, личико взволнованное. Семь лет ему тогда было. Встал он у копешки и говорит:

— Не реви, мама, не надо, папка без вести пропал…

Замуж Нина так и не вышла, хотя и сватались к ней из многих деревень. Зинаида была на руках, ребята. Потом так все сложилось, что семья уже выросла: сестры Аня и Катя оставили ей своих детей. Катя с мужем в городе учились, жили в общежитии и Галю с Любой привезли. Аня заболела в Ленинграде, и Нина ее дочь Женю забрала себе. Что сделаешь, коли надо. А в деревне ребятам полегче…

Некогда было выходить Нине замуж, да и Николая она не могла забыть. Он ей все по ночам снился: то на повозке они едут от Солоницы на свежем сене, то сидят на скамейке у сельсовета, и фотограф, закрывшись черным покрывалом, нацеливает на них аппарат на треноге.

Зинаида пролежала безмолвной тринадцать лет и умерла у Нины на руках. Она долго и пристально посмотрела на сестру, вздохнула и закрыла глаза…

Мамой стала звать Зинина дочка свою тетку. А Нина Федоровна и была ей мамой: с малых лет вырастила. Вырастила и замуж выдала: все, как у людей. Если у Саши жена хорошая, то у Ниночки муж неплохой. Он плотник, а она штукатур. Сын у них, Володя, в первый класс пойдет. Бабку свою зовет мамой. Две мамы у парня, обе Нины. К бабке он больше льнет, потому что лет до пяти она нянчила его, и сейчас мальчишка постоянно бывает. В прошлое воскресенье пришел, показывает на фотографии в рамках, спрашивает:

— Мама, а это что за тетки?

— Это не тетки, касатик, а девушки. Они еще молоденькие. Практику проходили в колхозе, а у меня жили. Привыкли ко мне. Карточки, вишь, прислали, поздравляют на праздники. Хорошие девушки, теперь уж агрономы…

Много фотографий у Нины Федоровны, все стены увешаны: дальняя и ближняя родня, просто знакомые. Нет только с нее снимков, кроме той, единственной, что вместе с Николаем. Да еще вырезка из районной газеты приклеена: стоит Нина Федоровна со своей коровой Ракушкой, которая больше семи тысяч килограммов молока надаивает. Или фоторепортер так неумело снимал, или еще что, но получилось так, что симпатичная морда Ракушки заслоняет Нину Федоровну, скромно и робко вставшую где-то сзади. Вот и всегда она такая: все для других, для колхоза, а сама в тени, сзади где-то…

— Ну, еще чайку-то? — предлагает Нина Федоровна. — А может, капустки достать? Вилковой? Из кадушки?

Но мы уже напились. Напилась, раскраснелась и Нина Федоровна. Она еще совсем молодая, в темных волосах не видать седины, карие глаза излучают теплый душевный свет, на полной руке золотые часы. И не подумаешь, что столько перенесла она, оставшись солдатской вдовой в восемнадцать-девятнадцать лет. Она ли уж с больной сестрой нянчилась, стольких детей подняла, за пятьдесят километров пешком ходила, чтобы в Песочном за лук и творог семь стаканов соли выменять. Я смотрю на Нину Федоровну и вспоминаю слова ее подруги доярки Дарьи Шалиной:

— Наша Нина от доброты такая молодая, от работы. Она у нас, как святая…

Нина Федоровна соревнуется с Дарьей. Дарья Ивановна сейчас по общему надою от всех коров литров на тридцать обогнала Капустину. Но это ненадолго. Хотя кто его знает. Дарья боевая, ухватистая, как ракета, в гору идет.

Был я в гостях и у Дарьи Ивановны. Дом их второй с краю. Щитовой дом, новый, просторный. Но и семья у Дарьи большая. Муж ее, веселый Сан Саныч, лучший в области пастух. Дочь Галя с мужем Игорем и их двухгодовалая беленькая Светочка. Сыновья Валентин и Владимир с Николаем. И это еще не все. Есть у Дарьи еще дочери — Лида и Люся. Лида замужем, живет в Замошникове, среди доярок-комсомолок держит первое место в области, к пятитысячной черте по надоям приближается, скоро мать догонит. А Люся пока в Нерехте, на фабрике работает. Но просится снова в колхоз, поваром хочет быть в новой столовой. Валентин женатый, как и Лида, в Замошникове живет. Он пастух, Владимир в полеводстве работает, Коля еще в седьмом классе учится. А зять Игорь — киномеханик в колхозном Доме культуры.

— Ничего живем, — говорит Сан Саныч, набивая патроны дробью. — В тесноте, да не в обиде. Я вот хочу Заливу прогулять, застоялась собака, нюх теряет, а псу цены нет. Не верите?

Трудно поверить, что общипанной Заливе цены нет. Но я молчу. Сан Саныч охотник, часок времени вырвал, и лучше его не трогать.

В войну Сан Саныч был на «катюше». На Курской дуге его так сильно контузило, что он провалялся больше года в госпитале. Повоевал потом немного и вернулся домой в свое Макарово инвалидом второй группы. Женился на Дарье, переехал в Путятино и стал пасти стадо, забыв про свою инвалидность…