Ржаной хлеб

— У них и свои такие-то есть, и еще неизвестно, у кого больше, — сказала Тамара Тумбочкина.

— Попрошу без шуточек! Тут не оголихинские посиделки, не клубные репетиции…

Все специалисты в колхозе молодые, горячие, и Шалыгину нравятся вот такие легкие перебранки, он любит юмор, острое словцо. Сделав «разминку», приступил Шалыгин к цифрам, к показателям, к отелам, к привесам телят. Каждый из сидящих наизусть знал данные по дням и месяцам. Шалыгин записывал соображения специалистов в блокнот, задавал вопросы. За этим и застал я его, тихо отворив дверь. Он узнал меня, заулыбался, показал рукой: садись, мол, обожди. А когда все вышли, мы поздоровались, всматриваясь друг в друга.

— Сколько не виделись-то? — спросил Шалыгин.

— Десять лет, пожалуй…

— Да, да, точно. Шпарит жизнь… Сын-то у меня, Игорь, в институте. Отслужил службу и поступил.

— В какой?

— Так известно, в сельскохозяйственный. По стопам, так сказать. А Лампея-то умерла, похоронили мы Лампею…

Лампея — это Евлампия Александровна Грушина. Все звали ее ласково — Лампея. Она была знаменитой на всю область дояркой, человеком редкой душевной красоты. Девять чужих детей воспитала Евлампия Александровна. Бессменно дояркой работала и ребятишек поднимала. Я писал о ней очерк. Как раз в это время был здесь, в самую капель.

— А дочь-то Лампеи помнишь? Тамару-то? — спросил Шалыгин. — Она на Тетеринской ферме, доярка, передовая, между прочим, как и мать. У нас хороших людей много. Шалина Дарья, Капустина Нина Федоровна. Школина Тоня, Альбина Мазаева, Гаврилова Женя. Все на таких людях и держится. Особо-то нам хвалиться пока рано, но кое-какие успехи имеются…

Вот и всегда он такой, Шалыгин: не выпячивает себя, не кричит с трибун. Помню его на совещаниях в районе и в области: сидит тихо сзади, за спинами других его, низенького, и не видать. Только на выставках, помню, там, где показывали разные новинки сельскохозяйственного производства, породистый скот, проявлял он активность, приглядывался к аппаратам, машинам и все записывал, по нескольку раз переспрашивал экскурсоводов. Перепачкивался он на выставках, как на взмете зяби, и потом хлопал себя по круглым бокам, отряхивая костюм…

Мы уславливаемся, что я поживу в колхозе всю неделю, дождусь гостей из «Родины», посмотрю, как работают тетеринские и путятинские доярки.

— Посмотри, посмотри, как молочко-то дается, пока до городской бутылки дойдет, — говорит Шалыгин, — не все это знают…

Изменилось, похорошело Тетеринское. На окраине села, там, где когда-то была пустошь, буйно росла крапива и бузина, стоит современный большой Дом культуры. Наружные стены его расписаны изразцовой мозаикой, мозаика яркая и красивая — глаз не оторвешь.

— Настоящие художники делали, — пояснила мне женщина, проходящая мимо. — Говорят, что семнадцать тысяч взяли с колхоза. А ведь и не жалко. Этому зданию долго стоять, новые люди вырастут, нас добрым словом вспомянут…

Рядом с Домом культуры — детский комбинат, столовая, магазин, стадион, улица типовых новых домиков. На стадионе и вдоль по улице развешаны лампы дневного света. Десять лет назад ничего этого не было. На месте старой Тетеринской фермы, где когда-то работала Лампея, вырос животноводческий механизированный комплекс. Новая механизированная ферма и в Малыгине. Зерносклад и зерноток тоже новые, капитальные. Тусклым золотом отливало там готовое к севу зерно. Кладовщик не подпустил нас к зерну даже близко, не то, что руками потрогать, «Оно, граждане, живое, находится в спячке, и всякими пальцами, извиняйте, пхать не надо: микроб пристанет». А мы не обиделись: по-святому относится человек к хлебу, по-крестьянски.

Заходим в дома колхозников, где я бывал и раньше. Теперь у всех газ, печки, занимавшие кое-где пол-избы, выбросили, и на их месте стоят книжные полки, диваны, пианино, холодильники. А телевизоры у всех уж непременно «Темп» или другой марки с самым большим экраном. Но встретишь и отсталость рядом с новым: в некоторых домах над телевизором красуются почерневшие иконы, лампады горящие. Секретарь парткома Матвеев морщится при виде икон, чешет затылок, пытается половчее подойти к бабке с антирелигиозной пропагандой. Бабка, поджав губы, скорбно слушает, со всем соглашается, а потом заявляет:

— Перед святой Николой в субботу, касатик, дай бог память, то же самое по телевизору говорили. То же самое, только поскладнее тебя, профессор выступал из Москвы…

— Ну и что? — начинает раздражаться Матвеев.

— Да ничего, складно выступил, все божьи праздники называл, все знает… Я даже на бумажку записала…

— А иконы-то уберешь, старая? Хоть бы на кухне спрятала. Перед товарищами вот стыдно: прогресс технической мысли у тебя в доме и тут же иконы. Анахронизм!

— Ты, Гришка, не серчай на меня. Вот помру, тогда и сымете…

Матвеев выскакивает из избы и поясняет мне, чуть не плача:

— Ну что мне с ними делать? Я зоотехник по образованию, в религии этой не сильно разбираюсь, не подкован до того уровня, чтобы ученым словом пронять. А кто будет? Лектора толкового из города не дождешься, фильмов и книг мала на эту тему, вот сам и кручусь. Таких старух у нас немного, и они в общем-то неплохие старухи, всю жизнь в колхозе отработали, а иконы держат. Церковь на нашей территории работает, поп из каких-то черных монахов, среди старух авторитетный, и это меня тревожит. Детей крестят, есть такие случаи. Ох, и трудна партийная работа, ох, трудна! Везде — проблемы. Иной раз ночи не сплю. Вот ведь и жить стали хорошо: телевизоры, «Жигули», «Москвичи», газ, широкоэкранное кино и рядом пьянки, бескультурье, муж жену колотит. Крепко сидит в людях старое, особенно в деревне. Но разъясняем, воспитываем. У нас сейчас больше ста коммунистов — это сила немалая, справимся…

У Матвеева хорошее партийное качество: он не старается приукрасить недостатки, честен, хоть и горяч, тороплив другой раз по молодости, но справедлив, откровенен, душа нараспашку. Шалыгин им доволен.

— Животноводство знает до тонкости, — говорит он о своем «комиссаре». — А людей можно только тогда воспитывать, когда дело их знаешь. Хоть какую-то отрасль. Когда дело знаешь, и беседовать легко, пустые фразы на язык не лезут, самую суть за рога берешь…

У Шалыгина тоже новоселье: он сидит в просторном светлом кабинете. Раньше, чтобы справку какую-то потребовать, стучал, помню, в фанерную перегородку кулаком, кричал: «Галя, принеси». А сейчас нажимает кнопку, и в приемной у него раздается малиновый звон, входит секретарша. Шалыгин сначала стеснялся этого малинового звона, а потом привык. Сейчас уже не сидят на корточках вдоль стенок мужики и не курят, не лезут с каждым пустяком к председателю. Во всем должен быть порядок, культура. И у специалистов теперь отдельные кабинеты, тоже светлые и чистые, с табличками на двери.

По распорядку дня в двенадцать часов полдневная дойка, и я решил пораньше пойти на Тетеринскую ферму, чтобы видеть весь комплекс в работе. Еще держался морозный утренник, вкусно похрустывал ноздреватый снежок под ногами. А на солнцепеке ощутимо грело, слезились сосульки, воробьи и голуби, распушив перья, купались в лужицах. Черная собака, лежащая на овсяной мякине, приоткрыла глаз и опять закрыла: она привыкла к чужим людям, ходит их сюда много, и всех не облаешь. Подвозчики кормов свалили сено и снова поехали в сторону колхоза «Родина», к речной пойме, где еще висел сизый мартовский туман.

Животноводческий комплекс — это несколько приземистых белых зданий. Между ними загоны для прогулки скота, клеверные скирды, привезенные на волокушах. Навоза, присущего фермам, поблизости не видать. Сжатым воздухом он выстреливается по трубам и скапливается в отдалении. Поэтому и чисто кругом, просторно, летом тут растет мягкая трава, разбиты клумбы, врыты в землю скамейки.

Я взялся за ручку двери, ожидая, что, как и раньше, пахнет сейчас на меня тепловатой парной духотой, обдаст стойким запахом скотного двора, но нет, все в меру: воздух довольно чистый, влажность нормальная.