Счастливый Цезарь

Вот тут-то он и вспомнил, что у него дома зеркало старинной работы, жена по случаю купила, из совсем другой эпохи.

“Вот оно что!” – даже присвистнул мысленно Андрей Петрович, вмиг сообразив все обстоятельства. – Значит, иной бы себя и увидел, как следует, а не в чем отразиться. В зеркальце Эпохи своего уродства не видно! А кто со стороны заметит и скажет – не поверит, по злобе обложили, подумает… Как же тебе повезло, что ты в иной Эпохе Зерцале себя узрел! Почему тогда жена себя не видит в истинном свете? – спросил он себя и тут же сообразил, что прежде надо, наверно, собою стать: она, может, и видит, да самой себе не признается…

“Погоди, Андрей Петрович, – сказал он, во все это время как прикованный к Зеркалу. – Так, может, и ты вовсе не себя увидел, Настоящего, а всего лишь собственное уродство от Эпохи!? Из других времен Зерцало, оно верней и отразило, а в этом – опять стали правильными черты. Это современное зерцало и в нем мы все приятно выглядим. Значит, даже и уродство это не мое, а каким меня наше время сделало… – такие мысли, одна за другой, стремительно взлетали над поверхностью души, как взлетает над водной гладью утопающий, чтобы тут же, похватавшись за пустоту руками, вновь погрузиться в пучину…

Меж тем, по мере того как осознавал все это Андрей Петрович, образ его в стекле таял, пока вместо целого отражения осталась какая-то скверная тень, подобие одно, да и то, чуть погодя, стерлось, не оставив следа в чистом, сухом незамутненном более его волнением стекле.

– Вот оно что… – только и смог произнесть Андрей Петрович, не в силах оторвать глаза от зеркала, а ноги от пола и отойти. – Если миновать эту эпоху, отвлечься, то меня вообще не существует!

– Ты чего уставился и любуешься собой? – пристал к нему Сослуживец-Упырь. – Все перемены в себе отыскиваешь? – и захохотал, дыша на Андрея Петровича сытостью и доброжелательством. Андрей Петрович отметил, что в Стекле ничего от упыря в его сослуживце не было: выглядел очень даже благопристойно.

– Да вот любуюсь, как мы выглядим в Зерцале Эпохи, – пошутил в ответ Андрей Петрович.

– Всяк по-своему смотрится, а только я тебе скажу, – понизил голос Сослуживец, будто догадался о тайных мыслях Андрея Петровича. – Никто не хочет по-дурацки выглядеть. Вот и стараются соответствовать. Уродуем, брат, часто себя, еще как подчас уродуем, чтобы только в этих кривых зеркалах человеком смотреться. То-то, дорогой Андрей Петрович, кто понимает, конечно… – и отошел он от него, усмехаясь.

“Дураков на свете немного, – подумал Андрей Петрович. – Так что со зрением твоим новым надо осторожность проявлять…” – и тоже отправился на Служебное Место.

Загробный магистрат

Еще заступить не успел, как появился очередной Проситель. Пришел он откуда-то совсем сбоку, по совсем нехоженой тропке: даже удивился Андрей Петрович. Ну а как глянул на Просителя – диву дался: перед ним стоял живой Цезарь! В иные времена и внимания не обратил бы, а тут при обострившемся новом зрении своем, когда все вокруг он совсем в ином, нежели ранее, видел свете – его так и резануло, и вмиг распознал он пришельца. “Чего ему от меня надо?” – подумал Андрей Петрович взволнованно.

Проситель посмотрел на Андрея Петровича как на пустое место и молча сунул ему бумагу. “Правильно он на меня посмотрел, – горько-униженно подумал чиновник. – Пустое место я и есть!”

В бумаге значилась просьба Иной Жизни.

Андрей Петрович дальше и читать не стал. Отодвинул бумагу и на Просителя стал смотреть, а потом и говорит:

– Не понимаю, – говорит Андрей Петрович, – как такой человек, как вы, могли ко мне попасть? Я Цезарями не заведую, за ними отдельное ведется наблюдение.

В глазах у Просителя так и прыгнуло удивленное чувство:

– Господи! – воскликнул он. – Наконец-то хоть один меня признал! А то ведь все за безумца считают. А скажи я кому, что я – Цезарь, сразу в дурдом упекут… Да! Я – Цезарь. Это правда. А здесь брожу в загробье вашем.

– Какое это загробье, у нас это жизнью называется, – искренне возразил Андрей Петрович.

– Для вас жизнь. А для меня – Загробье. Я свою жизнь, настоящую, отчетливо помню. Здесь ее нет.

– Но и полей Элевсинских тоже нет, – защищался как мог Андрей Петрович.

– Их и не должно быть. Мы с тобой, Чиновник, в Аиде, в Аду – не в райском забвении.

– Да, – согласился Андрей Петрович. – Жизнь – несладкая. За что только нам такое наказание – вот в чем вопрос?

– Не знаю, – честно признался Цезарь. – Знаю только, что большей убогости и уродства и представить нельзя…

– Бывает много хуже, – усмехнулся чиновник.

– По качеству жизни – вряд ли. По мере страданий – разумеется, страдания – пропасть без дна. А вот убогость здесь достигнута предельная… – тут чувство надежды озарило все черты Цезаря. – Слушай, Страж, помоги мне отсюда выбраться, из этой убогой, нелепой вязкой гадости, которую все эти рабы называют жизнью. За что меня сюда засунули, за какие, я спрашиваю, грехи?!

– Получается и я из рабов, – обиделся Андрей Петрович. Что же ты, Цезарь, перед рабом просьбою унижаешься?

– Ты своих возможностей даже и не ведаешь, Чиновник. Потому что не ведаешь про Себя. Да захоти ты, пожелай только – такое можно натворить! Впрочем, как ты можешь взять и Захотеть! У магистратов всех столетий один сюжет: тянуть, брать взятки, подличать или подсиживать собратьев… – чиновные дела. А своеволить – дудки! Разве поставила бы жизнь тебя на это место, если бы ты знал про себя?!

Хотел было обидеться Андрей Петрович за чиновный сюжет, но передумал. “Ведь правду говорит, – подумал он, припомнив вмиг свою чиновную жизнь.

– Я хочу, – сказал он, – очень хочу от смерти спастись, и кое-что я про себя уже ведаю, – добавил Андрей Петрович грустно. – Ладно. Если это – Ад, кто же я такой, на самом деле?

– Ты – загробный Магистрат, вроде Радаманта, только мелкого ранга, – не моргнув глазом, сказал Цезарь. – Воистину, себя ты не ведаешь, раз боишься умереть…

– Это брат Миноса, что ли? – проявил знания Андрей Петрович.

– Он самый, однако, Минос судит, а Радамант, как ты, на пересылке загробной судьбы жребии сортирует.

– Выходит тут еще не Ад, а что-то вроде предвариловки и доследования, если судейскими пользоваться словами. Чем же я могу тебе помочь? – сильно задумался Андрей Петрович. – Я ведь ничего не могу, на самом деле.

– Как же ты тогда узнал меня? – поразился Цезарь. – Так не бывает: если узнал – значит, можешь! Мы с тобой раньше не встречались… Я бы вспомнил…

– У меня только сегодня открылось новое зрение, – застеснялся Андрей Петрович.

– Вот оно что… – задумался посетитель. – Себя ты, выходит, только рассматривать начал.

– Вот ты говоришь “загробье”. И я – Радамант, то есть мертвец уже! Откуда страх смерти тогда? Если уже все свершилось?

– А что может быть ужасней, чем вдруг очнуться мертвым среди таких же мертвых, их липких чужих кошмаров, благих намерений и правдолюбия бездушных тел? Отсюда и страх – разоблачение истины такой жизни – очень страшит.

– Да, – согласился Андрей Петрович, – я сам заметил, не любят большинство про смерть толковать.

– Естественно, в доме повешенного о веревке не говорят.

– Где же не повешенные? Люди, настоящие, как их сыскать?

– А что им тут делать? – засмеялся Цезарь. – Для жизни – жизнь. Для мертвых – загробье.

– А ты, как же ты попал сюда, Цезарь?

– Не ведаю я, Магистрат. Знаю лишь одно – втолкнули незаслуженно и заперли дверь! Отопри мне, Страж, засовы!

– Хочешь я тебя в Италию отправлю или Британию? – предложил Андрей Петрович. – Я это могу сделать, хотя, конечно, и нарушая…

– Сошел ты Страж с ума! Тут мертвые только правят, а в нонешней Британии или Италии – они ведь Царствуют! Не смены географии, иной прошу я жизни, досрочно!

– Отсюда досрочного нет освобождения, – тихо сказал Андрей Петрович. – Все пожизненное отбывают заключение, и я не слыхал, чтобы кто-то выбрался раньше иль был помилован.