Страница 8 из 33
VIII.
Подезд театра Буфф было ярко освещен целою гирляндой газовых фонарей; ночь была ясная и морозная, какия бывают иногда в начале октября. Мостовая так и гремела под колесами бойко подкатывавших к подезду карет; по тротуарам спешила та специальная публика, которая никогда не пропустит ни одного спектакля с знаменитостью. Сегодня на театральной афише стояло имя Жюдик в "Певчих птичках", и оно, как магнит, стягивало в Буфф самую отборную публику. Когда дверь распахивалась, на подезд вырывалась из передней мутная полоса света, выносившая с собой далекий и неопределенный гул, точно приподнимали крышку громаднаго котла, в котором глухо начинала закипать вода. Что-то чувствовалось такое лихорадочное кругом, и люди походили на какия-то тени, скользившия неслышными шагами. Еще задолго до занавеса театр уже был полон: партер, ложи и галлерея были усыпаны публикой; подавляющее большинство были мужчины, дамы являлись только исключением. Покатилов, в качестве завсегдатая первых представлений, спектаклей с заезжими знаменитостями и специальнаго любителя Буффа, был, конечно, в театре и разсматривал из второго ряда кресел собравшуюся публику, преимущественно дам; большая часть этой публики была ему хорошо известна, даже успела порядком надоесть, но он систематически разсматривал ложу за ложей, один ряд кресел за другим, настойчиво отыскивая что-нибудь новое, потому если что-нибудь было новаго в Петербурге, то оно непременно должно было попасть на "Певчих птичек". Бывая в театрах, Покатилов любил таким образом изучать публику, и это изучение всегда доставляло ему пользу и удовольствие, как самая лучшая живая картина текущей действительности со всеми ея злобами дня. Теперь Петербург был налицо почти весь, т.-е. тот именно Петербург, который действительно живет, обделывает дела и всем ворочает: сановитая бюрократия, все роды оружия, редкие представители кровной русской аристократии, биржевики, банковские воротилы, железнодорожники, светила адвокатуры, представители прессы, науки, искусства, клубные шуллера, кокотки, восточные человеки, совсем темныя личности, которых можно встретить везде, и т. д. Из знакомых Покатилов успел разсмотреть Брикабрака, который прятался в ложе бельэтажа вместе со своей Фанни, потом Нилушку Чвокова, двух-трех газетчиков, но он все искал кого-то, особенно настойчиво разсматривая ложи, из которых оставались незанятыми всего три. Заиграл плохонький оркестр, и публика колыхавшеюся волной двинулась из фойе и коридоров занимать свои места. В первом ряду Покатилов особенно внимательно разсматривал высокую фигуру заводчика Теплоухова, разговаривавшаго с известным Петербургу золотопромышленником Ахлестышевым, у котораго было до десятка золотых приисков в Сибири. Теплоухову на вид было под сорок, но его безцветное, утомленное лицо с подстриженными усами казалось гораздо старше; серые большие глаза, обложенные тонкими морщинами, смотрели как-то вяло и подозрительно, а в опущенных углах рта притаилось какое-то больное, почти страдальческое выражение; он стоял у барьера, спиной к сцене, заложив правую руку за борт длиннаго сюртука, и с равнодушною улыбкой выслушивал оживленный разсказ Ахлестышева о последней медвежьей охоте. Во втором ряду кресел сидел известный разорившийся уральский заводчик Мансуров, заводы котораго за казенные долги находились под опекой: это был высокий, широкоплечий мужчина с окладистою бородой. Он внимательно разсматривал ложи, занятыя дамами полусвета, и с кем-то здоровался едва заметными кивками головы. Покатилов искал Мороз-Догапскую, по ея не было в ложах, хотя, как Покатилов был убежден, она должна была быть в театре. Занавес, разрисованный в форме громаднаго веера, наконец поднялся, и вся публика прильнула глазами к сцене, выжидая появления опереточной дивы. Сегодняшний состав актеров был великолепен сам по себе: губернатора играл Ру, Пикилдо -- Жюто, даже кабачок трех сестриц был обставлен вполне безукоризненно. Театр глухо застонал, когда на подмостки выпорхнула сама Жюдик в эффектном костюме уличной певицы и с своею неподражаемою грацией принялась раскланиваться и посылать воздушные поцелуи неистово аплодировавшей публике. Эта дочь парижской улицы являлась теперь всемогущим центром, приковывавшим к себе все симпатии и желания: каждый жест, каждое слово, каждая улыбка отражались на тысяче жадных лиц, представлявших собой одно громадное "чувствующее полотно", спаянное лихорадочным чувством. Публика превратилась в одно громадное чудовище, с затаенным дыханием следившее тысячью глаз за двигавшеюся на подмостках улыбавшеюся приманкой. -- Дива, дива, дива,-- шептал Покатилов, сжимая челюсти.-- Вот как нужно ходить, говорить, улыбаться... Да, это совершенство, нет... божество! У него даже мурашки побежали по спине от восторженнаго чувства. Да, вот она настоящая улица, нет... апоѳез улицы... И все так чувствуют, что чувствует теперь он, Покатилов, хотя не сознают хорошенько своих чувств и не в состоянии дать отчета в них, а между тем в этом и вся суть. Покатилов просто задыхался от волнения, переживая то специфическое чувство, которое знакомо только настоящим охотникам, когда они выслеживают дичь на глазах. В антракте Покатилов отправился в буфет, набитый курившею публикой. Много было знакомых. В одном углу, на диванчике сидел Котлецов, редактор "Прогресса"; это был белокурый худой господин с подвижническою физиономией и остановившимися глазами. Пред ним юлил летучий корреспондент Бегичев, постоянно вздергивавший своею головою и поправлявший сползавшее с носа пенснэ. -- Конечно, у нея диапазон голоса не велик,-- ораторствовал Бегичев своим жиденьким гнусливым тенорком,-- но какая фразировка, какая выдержка музыкальной фразы. Наконец нюансы... Может-быть, это немножко сильно сказано, но положительно Жюдик -- великое историческое явление! В другом углу разговаривал Нилушка Чвоков, по своей привычке жестикулируя самым отчаянным образом, как это делали некоторые профессора старой школы. Небольшого роста, худощавый, с подвижным тонким лицом и красивою тихою улыбкой, этот Нилушка, делец и воротила, имел в себе что-то необыкневенно привлекательное, и Покатилов любил издали наблюдать его. Вот человек, который сделал себе карьеру из ничего. И чем взял? Конечно, говорил Нилушка складно и подчас даже остроумно, но такими людьми хоть пруд пруди в столице. Секрет его успеха всегда интересовал Покатилова, составляя для него неразрешимую загадку. Как всегда, около Нилушки собралась целая толпа слушателей. На первом плане стоял седой коренастый старик Зост, тот самый, у котораго занималась Бэтси. Подкупающей особенностью в этой стариковской фигуре были ясные голубые глаза и твердый склад рта; говорил он ломаным русским языком и имел дурную привычку брать своего собеседника за пуговицу сюртука. В кругу заводчиков Зост пользовался громадною популярностью, и ему предсказывали блестящую будущность. В Россию он явился простым машинистом, потом открыл маленькую мастерскую, а теперь был владельцем переделочнаго чугуннолитейнаго завода и стоял во главе иностранных заводчиков, работавших в России. "Кто кого у них обманывает?-- подумал Покатилов, прислушиваясь к разговору.-- И место нашли для разговора!" -- Вы подтасовываете научные факты,-- горячился Зост, наступая на Нилушку.-- Я не говорю, что вы это делаете с намерением, но, к сожалению, вы идете против всех освободительных идей века... Вы желаете отодвинуть нас к темным средневековым порядкам, когда процветало цеховое устройство, внутренния таможни, крайняя правительственная регламентация. Да-с... Вот что значит ваш протекционизм!.. Русская горная промышленность полтораста лет идет на чужих помочах и, как больной человек, живет только лекарствами, а вы настаиваете на продолжении такого порядка. -- Позвольте г. Зост, сначала необходимо разобраться в этой массе, так сказать, научнаго суеверия,-- спокойно оппонировал Нилушка, довольный тем, что его слушают.-- И в науке есть свои раскольничьи начетчики, для которых дороже всего экономическия хождения по-солонь или двуперстное сложение, но я думаю, что здесь спор идет уже о словах, а действительность давно выросла из этих искусственных рамок и создала новыя формы. Необузданный индивидуализм в духе экономическаго либерализма отжил свой век, хотя я не стою и за воинствующия пошлины дальше того, пока оне являются только в качестве прогрессивнаго деятеля, т.-е. пока служат школой для подготовки крупной организации труда и максимальнаго возвышения производительнаго уровня всякаго труда. Заметьте, я защищаю капитализм только по его общественно-исторической задаче, как начало, обобществляющее трудовые элементы и внедряющее принципы коллективизма. Слушатели были приятно оглушены этим потоком ученых фраз и улыбающимися глазами смотрели на старика Зоста, который держал Нилушку за лацкан сюртука и все раскрывал рот, чтобы высказать что-то очень горячее своему противнику. -- Обобществляющее... внедряющее...-- повторял Покатилов с улыбкой и качал головой.-- Ай да Нил Кузьмич... ха-ха!.. Связался чорт с младенцем... Впрочем, оба лучше. -- Ах, и ты здесь,-- проговорил Чвоков, оборачиваясь к Покатилову. -- Да, и я здесь... Продолжайте, я с удовольствием слушаю. -- Нет, мы уж кончили,-- усталым голосом ответил Чвоков и прибавил совсем другим тоном:-- Ну что, как Жюдик по-твоему? -- По-моему? По-моему это великое обобщестиляющее начало, внедряющее в нас принцип коллективизма. -- Ах, ты, шут гороховый!-- засмеялся Нилушка, скашивая глаза на Зоста, который, видимо, еще не прочь был сразиться. -- Что это у вас, репетиция, что ли, для представления в каком-нибудь ученом обществе?-- спрашивал Покатилов, когда они выходили из буфета. -- Да, готовимся к сражению в техническом обществе,-- устало говорил Чвоков, поддерживая Покатилова под локоть.-- Надоело, признаться сказать... И этот старичишка привязался, как пластырь. Неглупый человек, но только очень горячится. -- Место-то для дебатов вы хорошее нашли,-- смеялся Покатилов.-- В буфете целый парламент устроили, ха-ха! -- Ну, что значит место? Не все ли равно? Не место человека красит, а человек место. -- Нечего сказать, украсили! А главное, ты-то из-за чего тут распинаешься, а? Ведь тебе решительно все разно,-- если разобрать: Зост ли возьмет верх, или Теплоухов. -- Нет, меня интересует принципиальная сторона дела. В самом деле, если разобрать... -- Довольно, довольно. Будет морочить добрых-то людей. Чвоков посмотрел на Покатилова и только улыбнулся. Публика с шумом занимала места. -- Этакая ворона!-- бранился про себя Покатилов, начиная разглядывать ложи в бинокль.-- Еще две пустых ложи остаются. Поднялся занавес. Успех примадонны рос вместе с ходом пьесы. В самый разгар действия Покатилова точно что кольнуло, и он инстинктивно повернул голову к пустым ложам; в одной из них выставлялась седая голова oncl'я, а у барьера ложи, вся на виду у публики, сидела Мороз-Доганская. Да, это была она, хотя Покатилов видел только ея плечо, затылок и часть лица. Он узнал бы ее из тысячи женщин по той свободной грации, которая поразила его еще на царскосельских скачках. Странное дело, Покатилов, этот слишком много для своих лет поживший человек, теперь испытывал волнение, точно школьник, который пришел в первый раз на любовное свидание. Правда, он в последнее время столько слышал о ней и от Брикабрака, и от зятя, и от сестры, и от капитана, и даже от Бэтси. Доганская была в бархатной накидке и в осенней шляпе из черных кружев; она сидела с тою самоуверенною грацией, какая дается редким женщинам; это было что-то совсем особенное, совершенно свободное от всяких условностей, заученных жестов и вымученных поз. Несколько раз она поворачивала свою голову к публике, и Покатилов видел в профиль это оригинальное лицо, которое нельзя было даже назвать красивым. Скулы были слишком приподняты, мягкий нос точно придавлен, и только хороша была неправильная овальная линия, очерчивавшая щеку и подбородок. Для Покатилова пьеса больше не существовала, и даже божественная Жюдик стушевалась в охватившей его тревоге, от которой у него похолодели руки. В первый раз Покатилов только заметил эту эффектную женщину, как замечал тысячи других красивых женских лиц, но теперь он не мог отвести от нея глаз, точно очарованный, чувствуя, как в душе у него накопляется та совершенно особенная, тихая, приятно волновавшая тоска, с какой начинались все безчисленныя его увлечения женщинами. Музыка, сцена, публика -- все это было только декорацией, оправой, в какой нуждается даже редкой цены камень. "Что же это такое, в самом деле?" -- с каким-то ужасом подумал Покатилов, оглядываясь кругом, точно он искал невидимой помощи. А там, в душе, так и накипало то мучительно-приятное чувство, которое неудержимо тянуло взглянуть в ложу направо. Неисправимые пьяницы чувствуют такое же тяготение к первой роковой рюмочке. Oncle заметил Покатилова и издали улыбался ему своею покровительственною, добродушною улыбкой. Второе действие кончилось, и Покатилов в каком-то тумане побрел в буфет, где встретился с oncl'ем. -- Здравствуй, племяш,-- громко заговорил oncle, крепко пожимая руку Покатилова.-- Что ты такой кислый? -- Ничего... -- Ах, да, Сусанна Антоновна желает с тобой познакомиться. Она два раза спрашивала меня про автора царскосельских скачек... Ну, доволен, плутишка?.. Пойдем, я тебя сейчас же представлю ей. -- С удовольствием... только удобно ли это будет?.. Там, кажется, есть кто-то... в ложе? -- Это еще что такое?.. Все свои: Нилушка, какой-то Богомолов. Oncle подхватил Покатилова за руку и потащил в бельэтаж, в ложу Доганской; при входе они столкнулись с Нилушкой и Бегичевым. Доганская разговаривала с Богомоловым и в то же время едва заметно улыбалась кому-то в партере. Покатилов поймал эту улыбку и ревниво посмотрел по ея направлению: там виднелось бледное лицо Теплоухова. -- Сусанна Антоновна, позвольте представить вам молодого человека, подающаго большия надежды,-- громко заговорил oncle, выдвигая вперед Покатилова.-- Мой племянник, Роман Ипполитович Покатилов. -- Очень рада, очень рада,-- спокойно ответила Доганская, протягивая свою руку Покатилову.-- Я уже слышала о вас, Роман Ипполитович. -- Отличный малый и владеет чертовски слогом,-- не унимался oncle, выпячивая груд,-- вообще человек редких достоинств, Сусанна Антоновна. -- Пожалуйста, довольно,-- взмолился Покатилов.-- Во-первых, ты испугаешь Сусанну Антоновну перечислением моих добродетелей, а во-вторых, я совсем не желаю быть раздавленным такою массою достоинств. Oncle молодцовато вскинул пенснэ на свой нос и победоносным взглядом посмотрел на Доганскую -- дескать, каков малый... недурно сказано, чорт мою душу возьми! По лицу Доганской мелькнула довольная улыбка. Она весело взглянула на Покатилова своими необыкновенными, изсера-зеленоватыми глазами с широким зрачком и молча пожала ему руку еще раз. Это невольное движение смутило Покатилова, и он глупо замолчал, как попавшийся школьник. Он успел разсмотреть ея лицо. Оно было, пожалуй, даже некрасиво. Хороши были только своею загадочною красотой глаза, сросшияся темныя брови, оригинальный разрез рта, белый маленький лоб и матовый тон кожи с легким смуглым просветом. -- Я пойду побродить,-- заявил oncle, подхватывая под руку молчавшаго Богомолова; это была одна из милых привычек старика. Богомолов почтительно раскланялся с Доганской и покорно последовал за своим мучителем. Широкая, плотная фигура Богомолова, с короткой шеей и негладко остриженной головой, несмотря на безукоризненный костюм, все еще отдавала тем мужиком, который сидел в нем. Широкое бородатое лицо с умными, злыми глазами не понравилось Покатилову, особенно когда Богомолов делал усилие улыбнуться. Доганская проводила его глазами, чуть заметно сморщилась и с улыбкой взглянула на Покатилова. -- Они меня здесь, кажется, решились уморит своими умными разговорами,-- заговорила она первая таким простым тоном, точно была давно знакома с Покатиловым.-- Если бы не Николай Григорич... он дядя вам? -- Да... Покатилов едва разговорился, хотя никак не мог попасть в свой обыкновенный, шутливо-серьезный тон, который так нравится женщинам. По лицу своей собеседницы он заметил, что начинает нести скучнейшия вещи, и это еще сильнее смутило его. Антракт самое большее продолжается десять минут, и из этих десяти минут он уже успел потерять целых пять. ... -- Послушайте, вы, кажется, хотите занимать меня?-- со своею странною улыбкой спросила Доганская. -- Нет, гораздо проще: я хочу показаться непременно остроумным человеком, а никак не выходит... -- Да?.. Что же, по крайней мере, откровенно. Может-быть, в другой раз я буду счастливее... Это вас Николай Григорьич испортил своими похвалами. Ах, знаете, мне сегодня так скучно... так, тяжело. Говорите, ради Бога, что хотите, только снимите с меня это гадкое чувство, когда сама начинаешь сознавать, что делаешься в тягость и себе и другим. Знаете, что мне кажется: мы точно давно-давно знакомы с вами... не правда ли?.. -- Я думал это же, но боялся высказать... -- Скажите, кто вон в той ложе сидит... мужчина и дама? Это была ложа Брикабрака, и Покатилов расписал своего патрона в таких красках, что Доганская даже засмеялась. Это было счастливым началом, тон был найден. Покатилов ложа за ложей перебрал всю публику, а затем перешел к партеру. Он делал такия остроумныя характеристики и так смешно описывал наружность каждаго. У Доганской слегка вздрагивал левый угол рта, и она сдвигала брови, чтобы не расхохотаться. -- Да вы тут решительно всех знаете, Роман Ипполитович,-- удивлялась Доганская. -- Это моя специальность... -- Кстати, это вы описывали скачки? -- Да, я. -- Что у вас была за фантазия описывать одну даму... т.-е. меня? -- Мудреный вопрос... Вы меня вызываете на комплимент... -- Я позволяю, говорите. Все женщины уверяют, что не выносят комплиментов, по ведь это неправда, как хорошо известно каждому. Но помимо этого... Поднявшийся занавес прекратил этот разговор. Когда Покатилов уходил, Доганская с улыбкой проговорила: -- Чтобы не откладывать нашего знакомства, Роман Ипполитович, я приглашаю вас к себе... После спектакля вы отправитесь прямо за нами. Мой неизменный спутник -- Николай Григорьич. Покатилов раскланялся. Это преувеличенное внимание не обмануло Покатилова: он видел, что обязан им не своим достоинствам, а чему-то постороннему. Может быть, Доганская пригласила его в пику другим. Вторая половина спектакля прошла для Покатилова в каком-то полусне. Он сидел в своем кресле, как пьяный. Сцена сливалась в одно мутное пятно; Покатилов был полон сознанием того, что она была в театре.