Страница 29 из 31
IV
Была уже ночь, когда Честюнина отправилась на Васильевский остров. На Выборгской стороне царила какая-то угнетающая тишина, и едва мигавшие уличные фонари казались совершенно лишними. Извозчик едва тащился,-- по крайней мере так казалось Честюниной. Васильевский остров тоже не отличался оживлением. Честюнина сначала заехала к Эжену. Он выскочил к ней в коридор, бледный и расстроенный. -- С Лелей нехорошо...-- шопотом предупредил он.-- Был маленький обморок... Что Катя? -- Послала меня за отцом... Вы его не предупредили? -- Ах, нет... Леля страшно взволновалась, когда я рассказал ей всё. Я потерял голову... -- Хорошо, так я сама поеду к дяде. -- Сделай так, Маша: вызови Григория, а он вызовет Дашу... да. Не говори прямо старику ничего... Впрочем, ты лучше меня знаешь. Честюнина даже не простилась с Эженом, о чем вспомнила уже дорогой. Швейцар Григорий принял её с приличным изумлением, но сейчас же сообразил, что случилось что-то особенное, и отправился черным ходом будить Дашу. Честюнина сидела в швейцарской, и ей казалось, что прошла целая вечность. Но вот послышались торопливые шаги, и в дверях появился Василий Васильич, одетый в шубу. Он только мельком взглянул на племянницу и всё понял. -- На Выборгскую...-- сказал он сам извозчику. Они ехали несколько времени молча. Старик несколько раз собирался с силами, чтобы задать роковой вопрос, и наконец спросил: -- Она жива? -- Да... -- Я не знаю, что случилось...-- спокойно произнес он...-- Но я этого ждал, Маша. -- Пока еще нельзя сказать ничего оцределенного. -- О, я знаю... Ты хочешь меня подготовлять? Напрасный труд... Я давно приготовился и ко всему... У меня даже был сегодня такой сон, и я почему-то ждал тебя... Да, не смейся, Маша... К сожалению, дурные сны слишком часто сбываются. Они доехали молча, и Василий Васильич только перекрестился, когда извозчик остановился у клиники. Честюнина припомнила случайный разговор с Катей, когда они вместе ехали в академию мимо вот этой клиники. Катя еще тогда высказывала, как она боится смерти, точно у неё было роковое предчувствие, что она должна умереть именно здесь. Оставшись одна, больная страшно затосковала. Ей казалось, что она не дождется отца... Боже мой, как мучительно-долго тянется время в клинике. Больная считала минуты и всё смотрела на дверь. -- Скоро, барышня...-- повторяла сиделка.-- Вы читайте "Богородицу", время-то и пройдет незаметно. Катя с удивлением принималась рассматривать эту сиделку. Ей казалось, что она её так давно знает, -- и это некрасивое женское лицо, полное покорной сдержанности, и грустные глаза, и слабый голос, каждое движение -- всё было ей знакомо. Потом Кате сделалось совестно, что она заставляет эту труженицу проводить у своей кровати бессонную ночь. -- Вам скучно со мной, сестра? -- спрашивала Катя. -- Мы привычны, барышня... Молчание. Время опять останавливается, и Катя напрасно прислушивается к каждому шороху. Ах, какая эта Честюнина -- она всегда и всё делала медленно. -- Сестра, вы -- девушка? -- Да... -- И отлично... Никогда не выходите замуж. Видите, до чего это доводит... -- Не первые вы у нас в клинике, барышня, такая-то... -- Какая? -- Всякая по-своему... Больше травятся... Вот как потом мучаются--страсть смотреть. Катя морщится. Боже мой, даже в несчастьях есть своя конкуренция, даже здесь она не умела быть оригинальной... Ах, как всё пошло, гадко, отвратительно!.. В коридоре несколько раз слышались чьи-то шаги и затихали. Когда Катя потеряла уже всякое терпение, около её кровати появилась Честюнина. -- Он... здесь?.. Папа?.. -- Пожалуйста, не волнуйся... Честюнина ужасно боялась за первый момент этого рокового свидания, но Анохин вошел со спокойным видом человека, приготовившегося к самому худшему. Поднимаясь по лестнице, он всё время крестился, точно шел на смертную казнь, а сейчас казался таким спокойным. -- Папа... милый... -- Я знаю всё, голубчик,-- спокойно ответил он, целуя дочь в лоб.-- Обо всем еще успеем поговорить потом... -- А мама? -- Она пока ничего не знает... Нужно будет её подготовить. Ты знаешь, как она всегда волнуется... Спокойный вид отца и его спокойный голос произвели на больную самое успокаивающее впечатление, и она проговорила: -- Я скоро поправлюсь, папа... да. Мне это сам профессор сказал... когда делал операцию... -- Да, да, моя хорошая... Я знаю. А теперь как ты себя, чувствуешь? -- Не знаю... Пока мне ужасно скучно здесь лежать... Если бы... Он догадался, что она хочет сказать. -- Тебе хочется домой, моя радость?.. -- Да, папа... -- Хорошо, увидим. Что еще скажет твой профессор... Анохин не видал дочери больше года, и она показалась ему такой маленькой, какой была еще девочкой-подростком. Потом это бледное молодое лицо, глядевшее на него уже не детскими глазами, было так красиво, как никогда раньше. В нем было столько чарующей женственности, какой-то затаенной ласки и детской простоты. Да, она была хороша, и отцовское сердце мучительно стыло и цепенело от подавленных страданий. Он собрал все силы, чтобы казаться спокойным,-- ведь сейчас спокойствие -- всё... Больная тоже крепилась и только молча и крепко держала отца за руку. -- Я скоро поправлюсь, папа...-- точно оправдывалась она, вопросительно глядя на отца. -- Да, да... Конечно, поправишься, крошка. -- А когда я поправлюсь, мы опять будем жить вместе, папа... Я хочу жить с тобой... Весной куда-нибудь уедем из Петербурга... -- Да, да, непременно уедем... -- Мне всё равно -- куда, но только как можно дальше, папа... Далеко-далеко, где живут другие люди. -- Именно, далеко... Знаешь что, мы уедем в Сузумье, к тетке. Я уже давно собираюсь туда, посмотреть на родину. Бот там, Катя, совсем другие люди... -- Ах, как хорошо будет, папа... Я их вперед всех люблю. И Маша с нами поедет... -- И Маша поедет... Ей тоже не лишнее отдохнуть, пока совсем не переделалась в безнадежно-столичного человека. Катя что-то хотела еще сказать, но только пожевала губами и закрыла глаза. Честюнина сделала дяде знак глазами, что больная хочет спать и что её нужно оставить. Когда они уходили, Катя попросила Честюнину остаться на минутку и спросила: -- А Сергей Петрович знает?.. -- Вероятно... -- Как мне хотелось бы его видеть. Он такой хороший. -- Завтра я могу его вызвать... -- Нет, этого не нужно. Если он сам приедет... Тебя удивляет мое легкомыслие? Боже мой, ведь это же единственный человек, который мог сделать меня счастливой... Женщины ведь не умеют быть счастливыми самостоятельно. Ты не обижайся -- я говорю о себе одной... Анохин прошел в приемную, где встретил Парасковею Пятницу, которую совсем не узнал. Она страшно смутилась и даже хотела убежать. Но её выручила Честюнина. -- Марья Гавриловна, голубчик, не гоните меня...-- шопотом умоляла она.-- Вы устанете -- я посижу около неё... Всё-таки не чужой человек... -- Хорошо. Увидим, как дело пойдет... -- Я уж говорила с доктором и сказала, что родственница. А потом... Я боюсь старика... Тогда он так рассердился на меня... -- Ну, это пустяки... Он давно всё забыл... Да и не до того теперь. -- Ах, как я вам благодарна... Мне ведь только походить за ней, голубкой... Парасковея Пятница отвернулась, чтобы скрыть слезы. Покойный Иван Михайлыч не выносил бабьих слез и всегда страшно сердился, когда она начинала плакать. Это обстоятельство служило предметом частых семейных размолвок, потому что Парасковея Пятница непрочь была всплакнуть по-бабьи. -- Знаете, голубчик, вы всё-таки меня как-нибудь отрекомендуйте,-- просила Парасковея Пятница.-- Скажите, что я что-нибудь этакое театральное... Ну, комическая старуха, что ли... -- Нет, это неудобно, Парасковья Игнатьевна... Я вас отрекомендую тем, что вы есть на самом деле. Поверьте, ничего дурного не будет... Когда состоялось это представление, Анохин закрыл лицо руками и неудержимо разрыдался. Он до мельчайших подробностей припомнил свой визит в квартиру Парасковеи Пятницы... Да, тогда Катя была здорова, и только отцовское сердце чуяло, чем всё это кончится. -- Она всё время жила у вас?-- спрашивал старик, не вытирая катившихся по лицу слез.-- Да?.. Вы её любили? О, боже мой, разве можно было её не любить? Он крепко пожал ей руку. -- Она часто плакала, и вы её утешали?..-- продолжал он, не выпуская её руки.-- Она была горда и не умела жаловаться? Она вспоминала старика отца? Да?.. Девочка моя, родная... А отец был далеко, отец отказался от неё... Он неожиданно поцеловал её руку и прибавил: -- За всё, за всё благодарю вас... Я не умею высказать всего, что сейчас чувствую. Честюнина вышла, чтобы проведать больную, и старики остались одни. Парасковея Пятница совершенно растерялась и решительно не знала, что ей говорить. Этот "деспот" оказался совсем-совсем не деспотом, а совершенно наоборот... Да, теперь ей приходилось ухаживать за ним, как за ребенком. -- Василий Васильич, какой удивительный случай был у нас s Казани... -- Разве вы из Казани?-- удивился Анохин. -- А то как же? -- удивлялась, в свою очередь, Парасковея Пятница, точно каждый должен быть "из Казани".-- Тогда еще был жив Иван Михайлыч... да... Так там жил один дьякон... Ну, кажется, кто бы мог подумать на него, и Иван Михайлыч говорил прямо... Анохин с особенным вниманием выслушал про удивительный случай в Казани и нашел, что, действительно, на белом свете бывают странные вещи. Слова рассказчицы стучали у него в голове, как стучат капли дождя но железной крыше, не проникая внутрь. Честюнина входила несколько раз и была довольна, что старик занялся с Парасковеей Пятницей. -- Дядя, теперь уже поздно,-- заявила она наконец.-- Поезжайте сейчас домой, а завтра утром приедете. Она спит... Он повиновался и только в дверях спросил: -- А что же я скажу жене? -- Её нужно подготовить... -- Ах, да... Что же я спрашиваю? Да, да, я понимаю...