Страница 2 из 13
II.
"Он", повидимому, ничего не подозревал и спросил себе прибор для чая. Третьеклассный оффициант в грязной ситцевой рубахе и засаленном пиджаке подал чайник с кипятком и грязный стакан. "Он" брезгливо поморщился, не торопясь, достал из узелка полотенце и привел стакан в надлежащий вид. Из свертка выпал при этом узенький желтоватый конверт, на котором тонким женским почерком было написано: Михаилу Петровичу Половецкому. Он поднял его, пробежал лежавшее в нем письмо, разорвал и бросил в воду. -- Михаил Петрович Половецкий...-- повторил он про себя свое имя и горько улыбнулся.-- Нет больше Михаила Петровича... Он мысленно еще раз перечитал строки брошеннаго женскаго письма, где каждая буква лгала... Да, ложь и ложь, безконечная женская ложь, тонкая, как паутина, и, как паутина, льнущая ко всему. А он так хорошо чувствовал себя именно потому, что ушел от этой лжи и переживал блаженное ощущение свободы, как больной, который встал с постели. Будет, довольно... Прошлое умерло. -- Да, хорошо...-- подумал вслух Половецкий, глядя на убегавший берег реки.-- Хорошо потому, что ничего не нужно. Ни сама р. Камчужная, ни ея берега никаких особенных красот не представляли, но Половецкому все теперь казалось в каком-то особенном освещении, точно он видел эту бледную красками и линиями русскую северную природу в первый раз. Да, он любовался красотами Капри, венецианских лагун, альпийских ледников, прибоем Атлантическаго океана, а своей родной природы не существовало. А ведь она чудно хороша, если хорошенько всмотреться, она -- широкий масштаб, по которому выстроилась русская душа. Что может быть лучше этих бледных акварельных тонов северной зелени, этих мягких, ласкающих линий и контуров, этого бледно-голубого неба? О, как он отлично все это понимал и чувствовал, и любил именно сейчас... Ему делалось даже жаль ехавших в первом классе пассажиров, которые так равнодушно относились к окружавшему их пейзажу. Это созерцательное настроение было прервано громким хохотом Егорушки, который хлопал себя по ляжкам и раскачивался всем корпусом. -- Да не игумен-ли... а? -- повторял он, задыхаясь. Брат Павлин сконфуженно улыбался. Половецкий подошел к нам и спросил, в чем дело. -- Нет, пусть он сам разскажет...-- отвечал солдат, продолжая хохотать.-- Вот так игумен... Ловко!.. Ты, грит, с молитвой работай?!.. Ха-ха... -- Это они даже совсем напрасно,-- обяснял смущенный бhат Павлин.-- Я им разсказал про обитель, а они смеются... -- Ну, ну, разскажи еще разок? -- У нас обитель небольшая, всей братии семь человек, а я, значит, восьмой,-- заговорил брат Павлин уже без смущения.-- И обител совсем особенная... совсем в болоте стоит, в водополы или осенью недель по шести ни пройти, ни проехать. Даже на лодках нет ходу... -- Зачем же в болото забрались, батя, точно комары? -- А это уж не от нас, а от божьяго соизволения. Чудо было... Это когда царь Грозный казнил город Бобыльск. Сначала-то приехал милостивым, а потом и начал. Из Бобыльскаго монастыря велел снять колокол, привязал бобыльскаго игумна бородой к колоколу и припечатал ее своей царской печатью, а потом колокол с припечатанным игумном и велел бросить в Камчужную. -- Ловко! Ох-хо-хо...-- заливался солдат. -- Ну, и братию монашескую начал казнить немилостиво. Кому голову отрубит, кого в воду бросит. Из всего монашескаго состава спасся один старец Мисаил. Он убежал в болото и три дня просидел в воде по горло. Искали, искали и никак не могли сыскать... Господь сохранил блаженнаго человека, а он в память о чуде и поставил обитель Нечаянныя Радости. А царь Иван Грозный сделал в Бобыльскую обитель большой вклад на вечный помин своей царской души. -- Ты, батя, про игумена-то своего разскажи,-- перебил Егорушка.-- Ведь тоже Мисаилом звать... -- Что-же, игумен у нас хороший, строгий и милостивый, спокойно ответил брат Павлин.-- Раньше-то я хаживал в обитель по сапожному делу, ну, а летом помогал сено косить, дрова рубить... Очень мне нравилось тихое монашеское житие. Место глухое, перед обителью озеро... Когда идет служба, так по озеру-то далеко несется дивное монашеское пение. Даже слеза прошибает... Так-то я лет пять ходил в обитель, а потом о. игумен и говорит: "Павлин, оставайся у нас... Будешь в миру жить -- осквернишься". Я по первоначалу испугался, потому как монашеское послушание строгое. Боялся не выдержать... Однако, о. игумен по доброте своей уговорил меня. Только и всего. -- А послушание-то? -- допытывал Егорушка. -- Какое же послушание; делаю то же самое, что и раньше. -- Вот, вот... Только даром работаешь на всю обитель, а братия спит. Ха-ха... Ловко приспособил игумен дарового работничка. Обратившись к Половецкому, Егорушка добавил: -- Да еще что делают с ним: не дают отдыха и в праздники. В церковь даже летом некогда сходить... "Работа на обитель, грит игумен-то, паче молитвы"! Павлин-то и трубит за всю братию... -- Надо послушание до конца пройти,-- кротко обяснял брат Павлид. -- А потом-то? -- А потом приму окончательный постриг, ежели Господь сподобит. Голубиная кротость брата Павлина очень понравилась Половецкому, и даже его некрасивое лицо казалось ему теперь красивым. Когда Егорушка с какой-то оторопью бросился к себе в кухню жарить антрекот для Ивана Павлыча, Половецкий разговорился с братом Павлином и узнал удивительныя новости. Разговор зашел о городе Бобыльске, история котораго являлась чем-то загадочным и удивительным. Он поставлен был на границе новгородской пятины и московскаго рубежа. На этом основании его постоянно зорили московские воеводы, а когда он попадал в московский полон -- зорили и грабили сами новгородцы. Кроме того, приложила свою руку Литва немилостивая, и даже татары. -- Татары не доходили до Бобыльска,-- обяснял Половецкий, припоминая историю. -- Сами-то они не приходили, а высылали стрелу... Значит, баскак наедет и заставляет выкупать стрелу. Много Бобыльских денежек набрала орда в разное время... -- Откуда вы все это знаете? -- Летописцы были и все записали. Первый-то был тот самый игумен, котораго Иван Грозный с колоколом утопил. Іоной Шелудяком назывался. У него про татарскую стрелу и было записано. Потом был летописец, тоже игумен, Іакинѳ Болящий. Он про Грознаго описал... А после Грознаго в Бобыльске обявился самозванец Якуня и за свое предерзостное воровство был повешен жалостливым образом. -- Как это жалостливым образом? -- А не знаю... Я ведь не грамотный, да и летописи все пригорели. У нас в обители живет о. келарь, древний старичок, так он все знает и разсказывает. -- Были и еще летописцы? -- Был один, уж последний -- Пафнутий Хроменький. Ну,этот так себе был... Все о Петре Великом писал, как он наезжал в Бобыльск и весьма угнетал народ своим стремлением. Легко сказать, хотел оборотить Камчужную в канал, чтобы из Питера можно было проехать водой вплоть до Киева. Однако Господь отнес царскую беду... Ну, тогда царь Петр поступил наоборот. Полюбилась ему заповедная липовая роща под Бобыльском, которую развели монахи. Ну, он и велел всю рощу целиком перевезти к себе в Питер... Вот было горе, вот была битва, когда тыщи три дерев нужно было тащить по болотам верст триста. Сколько народу погибло, сколько лошадей -- и не пересчитать. А царь Петр приехал в Бобыльск, поблагодарил жителей и на память посадил на месте липовой рощи жолудь. Теперь вот какой царский дуб растет... Царь Петр ездил по всему царству и всегда возил в кармане желуди. Если город ему понравится, он сейчас и посадит желудь, чтобы помнили его. Ну, а после царя Петра уж никакой истории не было, кроме пожаров да холерных годов. Брат Павлин с трогательной наивностью перепутывал историческия события, лица и отдельныя факты, так что Половецкому даже не хотелось его разубеждать. Ведь наивность -- проявление нетронутой силы, а именно такой силой являлся брат Павлин. Все у него выходило как-то необыкновенно просто. И обитель, и о. игумен, и удивительная история города Бобыльска, и собственная жизнь -- все в одном масштабе, и от всего веяло тем особенным теплом, какое дает только одна русская печка. -- А знаете, господин...-- заговорил брат Павлин после некоторой паузы.-- Извините, не умею вас назвать... -- Называйте просто: брат Михаил... Будущий инок посмотрел на Половецкаго недоверчивым взглядом и улыбнулся. -- Да, просто брат Михаил,-- повторил Половецкий и тоже улыбнулся. Странно, что улыбка как-то не шла к его немного суровому лицу. Вернее сказать, она придавала ему какое-то чуждое, несвойственное всему складу выражение. -- А я хотел сказать... (Брат Павлин замялся, не решаясь назвать Половецкаго братом Михаилом). Видите-ли, у нас в обители есть брат Ираклий.. Большого ума человек, но строптивец. Вот он меня и смутил... Придется о. игумну каяться. Обманул я его, как неверный раб... -- Как-же вы его обманули? -- Ох, случился такой грех... Брат Ираклий все подзуживал. И то не так у нас в обители, и это не так, и о. игумен строжит по напрасну, и на счет пищи... и все хвалит Чуевскую обитель. Уж там все лучше... И смутил меня. Я и сказал, что у меня дядя помирает, а дяди-то и не бывало. Разве это хорошо? Ираклий-же и научил... Ну, о. игумен отпустил меня, благословил на дорогу... Ах, как это совестно вышло все!.. Вот я и поехал в Чуевскую обитель, прожил там три дня и даже заплакал... Лучше нашей обители нет, а только строптивость брата Ираклия меня ввела в обман. -- Ну, это грех не велик. Всякий человек ищет, где лучше... -- Грех-то не велик, а велика совесть.