Разыскивается невиновный

— Борис! — позвал я негромко, но он и ухом не повел. — Вставай! — гаркнул я от души, и тотчас тело Князева дернулось, словно в судороге. Рука его на мгновение нырнула под подушку, и мне показалось, что в ней что-то синевато блеснуло.

— Балда! — хрипло крикнул Борис, таращась на меня. Он стоял на четвереньках, но руки́, в которой мне нечто почудилось, я не видел из-за простыни. — До инфаркта так недолго, балда. Ладно, жди, я сейчас...

Через несколько минут, одевшись и небрежно ополоснув лицо из умывальника, он сказал, что готов к дороге. Есть он, как и я, не хотел — какая еда, еще только светало... Моя заплечная канистра его удивила.

— Неужели столько выпьем? Или на всякий случай?

— Увидишь, — веско сказал я. Когда окунется в соленое озеро, он поймет, зачем нам канистра.

Я решил повести его не напрямик, а через кладбище саксаулов — все-таки гостям нужна экзотика. А такой не увидишь нигде. В первый месяц своей работы я перетаскал на станцию немало причудливых корней и стволов — пытался украсить двор природными скульптурами. Но скоро поостыл, а потом Сапар, по приказу Старого, изломал мои несостоявшиеся скульптуры на дрова.

Борис шумно зевал, его прямо-таки раздирало. Песок за ночь успел остыть, идти было приятно. Ветерок был, но не то чтобы очень, терпимый.

— Как тебя все же занесло сюда? А-аахх... — Он зевком закончил вопрос, и меня это пренебрежение кольнуло.

Я сухо рассказал, как и почему попал в Бабали, подчеркнув, что сделал это сознательно, а не потому, что плыл по воле рока.

— Тебе это кажется, — небрежно бросил Борис. — Судьба, брат.

— Выбрал я ее сам тем не менее, — упрямо возразил я.

— «Мы выбираем, нас выбирают...» — дурашливо пропел Князев. — Все дело в том, что у каждого выбор ограничен. У тебя, к примеру, пять вариантов, у меня — сорок, а у Старого... — Он хмыкнул, сощурился. — А у Старого их практически нет. Вернее, всего один подходящий... Ну, да ладно, давай о тебе. Сколько тебе, девятнадцать, двадцать? Так вот, ты уже сложился, другим не станешь. Характеру нельзя научиться, с ним человек рождается.

— Так что ж, Старый и в молодости был такой сволочью?

— А ты думал! — воскликнул Борис убежденно. — Мне отец рассказывал. В молодые годы он был хуже, сейчас притих, как паучок, из вас кровушку посасывает... А лет тридцать назад он... Нет, не могу я тебе рассказать, Юрик, не мои это тайны, не могу.

С непривычки он устал: по пескам надо уметь ходить легко, с минимальной глубиной следа. Мы не прошли и полдороги, а Борис уже дважды пил из канистры. Мне, признаюсь, было приятно, что он в сравнении со мной слабак, хотя я понимал, что дело в навыке.

— Понимаешь, у каждого есть свой круг возможностей, которые ему природа отпустила. — Борис передохнул. — И каждый из нас... может себе позволить... ровно столько, сколько в силах... Я, конечно, не мускулы имею в виду... Вот ты бы, например, никак не смог бы стать десантником... Или канатоходцем... Или гангстером...

— Это почему же?

— Да не обижайся ты. — Князев усмехнулся. — Потому что ты интеллигентик... Ты будешь раздумывать и сомневаться, когда надо... рисковать и решаться на деле... Как этот... Раскольников, который у Достоевского...

— Раскольников убил старуху, — возразил я.

— А копоти-то потом было, господи! — с отвращением сказал Борис. — Дела — на грош, а переживаний — на червонец. Из-за ростовщицы, из-за дряни последней, тьфу!

— Ну, тут... Моральная сторона... Нельзя ставить себя выше. Люди...

— Есть люди, а есть червячки, людишки, — перебил Борис. — Себя ты к кому относишь?

Я не ответил, только прибавил шагу и сразу же опередил его на несколько метров. Борис обозлился.

— Ты погоди... Ты ответь... — задыхаясь, крикнул он, видя, что я намерен сбежать с вершины бархана. — Ты личность или...

— Личность, — угрюмо бормотал я, далеко не уверенный, что это так.

— Давай-ка посидим на макушке, — предложил он и плюхнулся на песок. Скажи, а мог бы ты, скажем, убить... Скажем, меня?

— Смотря за что.

— Неважно. В принципе.

— Не знаю. Об этом не думал.

— Ну, а Старика укокошишь? В мыслях бывало? Ну, в мечтах?

Эх, если бы он знал, сколько раз я мысленно расправлялся с Вадимом Петровичем! Но об этом я Борису не сказал, пожал плечами, — и все.

— Неужели ни разу? — деланно изумился он. — Да, брат, тогда с тобой все ясно. Я же все знаю: и как ты к Володькиной женке неровно дышишь, и как старый козел ее отбить и увезти собрался. Все знаю, Юрик, все!

Мы двинулись дальше и молчали довольно долго, пока из-за широкого бугра, на гребень которого мы поднялись, не открылась такырная плешина. На ней повсюду были причудливо разбросаны черные, будто застывшие в последней судороге, вывороченные с корнем мертвые стволы саксаула. Почему столько их оказалось здесь, я не знал. Возможно, паводки стянули их на эту глиняную низинку.

— Слушай, это же грандиозно! — выдохнул Князев. — Будто драка была до смерти... Извиваются, гады... Кошмар!..

Который раз я здесь, но и сейчас на меня произвели сильное впечатление щупальца саксаульных корней, уродливые, перевитые волокна стволов.

Миновав саксаулье кладбище, мы невольно пошли быстрее.

— Страх и секс правят миром, — вдруг изрек Борис напыщенно. — За любовь надо драться, Юрик, не отдавай ее дядям... Знаешь, один итальянский писатель что сказал? Так вот, слушай: когда, говорит, итальянец любит женщину, он врывается в дом, хватает ее на руки, сажает в свой автомобиль и на бешеной скорости мчит, мчит, мчит... Короче, женщина — его. А когда русский полюбит женщину? Он приходит к себе домой, ложится на кровать, задирает ноги на спинку кровати и начинает страдать, страдать, страдать... И все. Так ты, Юрик, судя по всему — не итальянец.

— Ты итальянец, — буркнул я, чтобы только не промолчать.

— Я? Да как сказать... — Он засмеялся и вдруг посерьезнел. — Хотел было я тебе предложить пойти со мной на одно смелое предприятие... Оно связано с немалым риском, зато в случае удачи — исполнение желаний... До конца жизни. Из грязи, как говорится, в князи...

— Ты и так Князев, — механически сострил я и вдруг вспомнил пистолет, а может, и не пистолет, увиденный нынче у Князева. Я лихорадочно размышлял, что он мог подразумевать под рискованным делом. В голову ничего путное не лезло.

— Так вот, связано, говорю, с риском, — повторил он, видимо, колеблясь, говорить ли ему дальше или не стоит. — С риском и, имей в виду, с немедленным убытием из сих райских мест... Без всяких туркменочек, понял? Устраивает тебя такой вариант? А?

Впереди из-за бугра высунулись ветки кустарника — первая примета близости озера. Я подумал, что Князев просто не понимает, как много для меня значит Айна. Странно, что даже любопытство меня не мучило: что он такое замыслил и какую роль отвел мне? Все-таки я спросил, но, должно быть, Борис уловил нотку безразличия в моем вопросе.

— Что именно, что именно... — передразнил он. — Ты мне скажи: мог бы завтра или... или сегодня, скажем, отсюда рвануть? Не прощаясь, а?

Это означало бы только одно — предать Айну. Володя ее, по-моему, уже предал. Осталось мне.

— Нет, не мог бы, — твердо сказал я. — Не будем об этом... Смотри, озеро!

— Ладно, живи, как можешь, Юрик, — неожиданно мирно сказал Борис. — Обойдусь как-нибудь сам... А что оно черное такое? Гляди, как нефть!

Озеро не было черным, оно было темно-зеленым, и даже нет — изумрудно-серым, что ли, трудно подыскать слова, чтобы точно определить его цвет. Наверное, это от насыщенности воды солями. В этом озере нельзя утонуть, разве что захлебнешься.

— Только не ныряй, — предупредил я Бориса, который сбросил рубашку и что-то уж очень аккуратно укладывал свои заморские штаны. «Неужели у него в кармане все-таки пистолет?» — промелькнуло у меня в голове.

— Не боись, не утону, — ответил он пренебрежительно. — Давай и ты!

Я быстро разделся и вошел в воду. Она была прохладной. Но я знал, что стоит чуть отплыть — и ногам станет намного теплее, чем верхней части тела. Странное было озеро: даже днем, под палящими солнечными лучами, верхние слои воды были прохладней нижних. Видно, со дна били горячие источники, не иначе.