Разыскивается невиновный

Песчаная буря налетела неожиданно. Побежали по двору быстрые струйки песка, весь двор перемела поземка, и стало чувствоваться, насколько горяч и сух нынче воздух. Пропала голубизна неба — оно стало мутно-белесым, в песчаной мгле растворился горизонт. Очертания метеоплощадки размылись, а потом и вовсе исчезли. Но больше всего меня поразило солнце: оно стало сначала оранжевым, потом красным, его края можно было рассмотреть так же отчетливо, как видны они во время затмения через закопченное стекло. Теперь же на солнце можно было смотреть и без стекла, хотя пекло оно ничуть не меньше, чем вчера.

Было не только жарко, но и нестерпимо душно. Горячий песок больно стегал по лицу и рукам, мельчайшая каракумская пыль забивала ноздри, рот, глаза. Спасения не было и в комнате: закупорясь в ней, я вскорости покрылся бисерным потом и стал задыхаться. Ветер усиливался и бил в стекла песком, словно кидал его с размаху горстями: швырнет, зачерпнет еще и после короткой передышки снова швырнет.

Так продолжалось часа три, а потом, как мне показалось, удары песка по окнам стали чуть менее свирепыми и мощными. Я посмотрел на часы: было около двух. До радиосеанса оставалось больше часа, но я решил снять показания сейчас, чтобы прийти на радиостанцию пораньше и поговорить с Айной.

Я толкнул дверь, чтоб выйти, но она не поддалась. Похоже было, что ее подперли колом. Сначала я подумал было о сопротивлении ветра, но вскоре понял, что дверь завалило песком, и стал раскачивать ее. Мало-помалу щелочка становилась все шире, и наконец я смог протиснуться на крыльцо.

Странную картину представлял собой двор метеостанции. Возле каждого столбика, ящика, двери с наветренной стороны вытягивались острые песчаные языки. Кривые барханчики образовались у стены моего дома, на крыльце, на каждой ступеньке. Ветер и не собирался прекращать свои пакости, хлестал все так же больно. За двадцать шагов я уже не различал предметы, а угадывал их по памяти. Солнца не было — вместо него слабо светился огромный, размазанный по небу круг.

Я нагнулся, прикрыл лицо ладонями и вслепую двинулся в сторону метеоплощадки. Теперь песок попадал за шиворот, но это все же было лучше, чем в глаза. То и дело оступаясь, падая на колени и с размаху утыкаясь в новорожденные барханы, я добрел до оградки, сориентировался, где калитка, но искать ее не стал — просто шагнул через ставший низеньким штакетник. Однако настоящая пытка только начиналась: мне нужно было отыскать в песке термометры, закопанные на разной глубине. Очень скоро я впал в панику, потому что два из шести термометров, похоже, провалились сквозь землю, то бишь сквозь песок. Впервые я пошел на подлог: так и не найдя их, записал в блокнот вымышленные температуры — средние сравнительно с данными остальных четырех. Дважды я падал с лестницы, когда снимал показания влажности, и чуть было не пустил всю работу насмарку, когда сильный порыв вырвал из рук блокнотик. Хорошо, что он влип в стенку ящика, прижатый ветром, и я успел его схватить.

Я думал, мне приходится хуже всех как новичку, но когда взглянул на Айну, сердце екнуло от жалости. С наушниками на голове она сидела в маленькой, наглухо закупоренной радиорубке и тяжело дышала открытым ртом. Прозрачные капли висели у нее на подбородке, на губах и на носу. Время от времени Айна утирала пот со лба и щек — без платка, просто смахивала ладошкой, а второй рукой сыпала в эфир морзянку. Она невидяще взглянула на меня и снова занялась связью, и я понял, что никаких разговоров у нас сейчас быть не может. Я сам почувствовал себя как в жарко протопленной бане. И вдруг вспомнил о том, о чем обязан был подумать раньше: «А как же Сапар?!».

14

АЙНА ДУРДЫЕВА

У меня очень сильно болела голова. Я даже немного поплакала. Когда приближается песчаная буря или перед грозой, у меня всегда бывают сильные головные боли. Это с детства. В этот день голова болела еще и по другой причине — от печальных мыслей. Юра и Вадим Петрович поссорились, и обстановка на станции стала очень напряженной. Это все из-за меня. Я понимаю, что когда одна женщина живет среди мужчин, мира не бывает. Но ведь я не просто какая-то женщина, я жена Володи, только ему могу принадлежать. Почему они это забывали? Почему не оставляли меня в покое? А ведь все они сознательные и образованные русские люди. Они должны были уважать замужнюю туркменку, которая любит своего мужа. Может, изменения в атмосфере перед бурей подействовали на них отрицательно? Не знаю.

На дежурстве мне стало совсем тяжело. Нечем было дышать, глаза заливал пот, а голова все болела. Еле-еле взяла себя в руки, связалась с Ашхабадом, стала передавать сводку и вдруг вспомнила, что Сапар ушел в пески. Сбилась, ключ в руках стал, как камень, тяжелый, работать не могла. Снова заставила себя передавать сводку, а о Сапаре все думаю и думаю. Неужели погиб?

Буря кончилась около пяти часов вечера, а примерно в шесть я услышала, что пришел Сапар. Он Юре что-то громко рассказывал, но из комнаты я слов не различала. Потом я узнала, что он под барханом лежал с накрытой головой, а если бы попытался идти, пропал бы непременно. Я видела, как они с Юрой радовались, а потом Сапар стал серьезным и ушел к Вадиму Петровичу.

Дотемна я провозилась — очень много пыли в доме было, убирала. Потом стала сгребать песок на кухне, а Сапар налил воду в бак. Он сказал, что начальник распорядился из-за ветра ужинать всем в его комнате. Ветерок и в самом деле был, но уже небольшой. На такой мы не обращали внимания, хотя, конечно, неприятно, когда песок хрустит на зубах.

Очень мне не хотелось идти к Вадиму Петровичу, но я боялась, что если откажусь, то опять будет спор и некультурный скандал между ним и Юрой.

Мы кушаем вечерами после сеанса связи. В двадцать один двадцать — двадцать один тридцать. Но на этот раз мы собрались поужинать около двадцати двух. Сапар с приготовлениями немного запоздал. И Юра долго не шел. А я ждала, чтобы идти с ним вместе.

Вадим Петрович свою комнату всегда содержал в чистоте, а сегодня не убирал. Всюду был песок, даже на полках в книжном шкафу. У него комната самая плохая, неуютная. Только стол хороший, круглый. Его можно раздвигать, но этого Вадим Петрович никогда не делал. Зачем ему? Он всегда один.

Он сидел на кровати, когда мы пришли с Юрой, а Сапар открывал консервы. Я увидела на столе четыре граненые стопочки и удивилась: разве праздник? Начальник, когда мы сели, достал из тумбочки бутылку водки.

— Сегодня я именинник, — сказал он. — Выпьем наш неприкосновенный запас.

Он налил водку во все четыре стопочки, но в бутылке еще осталось. Тогда Вадим Петрович засмеялся, взял пиалушку, вытер ее пальцем и вылил остатки. Из своей стопки туда вылил тоже — полная пиала получилась. Он взял ее и громко сказал:

— За мое здоровье!

Никто из нас стопку свою не взял. Юра не любит водку, Сапар совсем не пьет. А женщине пить водку некультурно.

— Пейте! — крикнул начальник. Потом тихо попросил: — Выпейте, пожалуйста.

Сапар заулыбался растерянно и взял двумя пальцами свою стопку, и Юра взял, хотя и нахмурился. Только я не решалась.

— Айна, в последний раз вместе пьем, обещаю, — очень серьезно сказал Вадим Петрович. — За мое счастье выпей, прошу... Ну, даже не за счастье, а чтоб хотя бы несчастий не было. А ты, Сапар, за свое спасение, якши?

Зажмурилась я, глотнула и задохнулась. Даже слезы покатились.

— Не чокался! — весело закричал Сапар.

Они чокнулись и тоже выпили. Закусили рыбными консервами и стали кушать разогретую тушенку с макаронами.

— Еще! — сказал Вадим Петрович. Он достал вторую бутылку водки и стал разливать ее всем. Юре он тоже налил в пиалу.

— Ай, Вадим Петрович, — сказал Сапар. — Не могу я, клянусь матерью, не могу.

— Ну и не моги, — хмуро сказал начальник. — А ты, Айна, пей!

Юра посмотрел на меня с жалостью, когда я отпила и закашлялась. Он тоже закашлялся и немножко пролил водку из пиалушки.