Роман межгорья

Может, и напрасно он не поехал с Лодыженко и этим обидел своего единственного друга.

— Да, надо было согласиться, — несколько раз громко повторил Мухтаров, расхаживая по комнате своей намаджанской квартиры.

Сидеть в Намаджане без дела Саид был не в силах, к тому же тяжело чувствовать себя одиноким, да и безденежье давало себя знать. Щедрый кредит, которым он пользовался у чайханщиков, напомнил ему вдруг о том, что почва неожиданно стала уходить у него из-под ног. Ему становилось жутко.

«Уехать!» — сразу решил Саид, обдумав свое положение. Приняв решение, он стал суетиться, не зная еще толком, куда и зачем ехать. Но уехать куда угодно, лишь бы не сидеть в Намаджане, ожидая неизвестно чего. Какое то лихорадочное состояние овладело им.

У Саида на лбу выступил пот, когда он, втиснув в чемодан как будто последнюю вещь, заметил висевшую на крючке скрипку. Он вдруг обессилел, опустил руки. Словно и в самом деле с этим подарком Юсупа у него было связано столько родного, столько воспоминаний, что достаточно было одного взгляда на стену, где висел инструмент, чтобы возродить в памяти все прошлое, пережитое и поглощенное временем.

Саид выпустил из рук незакрытый раздувшийся чемодан. Не отводя глаз от скрипки, он, переступая с ноги на ногу, медленно приближался к ней. Ему казалось, что это уже и не скрипка была перед ним, что перед ним возник экран, на котором опытный кинематографист неумолимо показывает все, что так мучило Саида на пройденном им трудном жизненном пути.

Сколько раз протягивал руку к этому запоздалому Другу, с которым делил огорчения и радости.

И каждый раз рука опускалась, а скрипка продолжала молчаливо висеть на стене.

На деке он пальцем написал скрипичный ключ. Толстый слой пыли стал заметен только теперь, после того как по нему прошелся палец Саида.

Он вздрогнул при звуке случайно задетой струны. Со струн, казалось, туман поднялся и поплыл по комнате. Ему хотелось зацепить еще одну струну, чтобы полюбоваться и насладиться странным зрелищем.

На этот раз он уже сознательно выбрал струну sol. Она тоньше других, но на ней пыли больше. Слегка улыбаясь, он коснулся этой струны, натянул ее и отпустил. А увидеть результат ему не пришлось. Именно в этот момент кто-то закашлял у него под окном. Саида будто электрическим током ударило. И сразу улетучилась вся эта меланхолия, минутная хандра.

Саид поглядел в окно.

— Здравствуйте, Саид-Али. Простите эту рожу… да, рожу. Но я существую…

Из-под занавески в окно заглянула голова, без сомнения пьяная, довольно-таки грязная и взъерошенная.

— Что вам здесь нужно? — спросил Саид, но тут же замолчал.

Слова посетителя не соответствовали его глазам, ясно блестевшим на небритом лице, под непричесанной шевелюрой. Прежде всего Саид узнал шрам на щеке и эти глаза: они с первого взгляда располагали к себе, вызывали доверие и, во всяком случае, не заслуживали гнева.

— Здрасте, Саид-Али, — снова обратился к нему нежданный посетитель.

Когда удивленный Саид подошел к окну, мужчина задвигался и отступил к тротуару.

— Вася Молокан. Прошу любить и… все прочее, — отозвался он с улицы.

Пьяный мужчина (а он казался, несомненно, пьяным) смешно раскланивался, но глаза… Глаза умоляли, просили не гнать его от окна. Они были серьезные, добрые и совсем трезвые.

— Вася Молокан? — спросил Саид, узнав секретаря Преображенского.

— Да! Он и есть. Если говорить правду, то у этой рожи, товарищ Мухтаров, была и другая фамилия. На Каспии перекрестили.

«Почему он мне об этом говорит?» — подумал Саид.

Мухтаров, отодвинув занавеску на окне, уперся обеими руками в низенький подоконник и посмотрел на безлюдную утреннюю улицу.

— Так, говорите, на Каспии? — ему хотелось задать еще и другие вопросы этому странному, неизвестно откуда взявшемуся человеку. Да, только на Каспии, может быть, еще и теперь на Тюленевом или Диком острове водятся вот такие «особи», как назвал бы их ученый-антрополог. Эта манера представляться, позаимствованная из старого арсенала давно ушедших поколений, на Тюленевом, наверное, еще и сейчас считается очень забавной шуткой. То ли острый взгляд Саида, то ли его вопрос сбили с толку Васю Молокана: он ответил не сразу. Возможно, что и ему хотелось понаблюдать за задумчивым Саидом.

Они молчали. Молокан несколько раз пытался вытащить из-за пояса грязной рубахи новенькую газету. И будто не решался это сделать.

— Давно ли с Каспия? Не «наниматься» ли снова пришел? — еще раз спросил его Саид.

— Наниматься? Не-е, товарищ Мухтаров. Это не по той графе. А с Каспия, если сосчитать, — несколько лет набежит. В Узбекистане вот уже с позапрошлогоднего лета нахожусь.

«Если сосчитать» было сказано Молоканом совсем спокойным, трезвым голосом. И Мухтаров чуть заметно отшатнулся от него. Воспоминания о прошедших годах, об эшелонах землекопов, о пробном пуске главного канала всплыли в его памяти, как всплывает многокилометровый невод на бурных волнах Каспия. Воспоминание за воспоминанием… Да сгиньте вы!

— Чего же это мы стоим как неприкаянные? Заходите в дом, — вдруг внезапно спохватился Саид. И, отходя от окна в глубь комнаты, он, будто оправдываясь, сказал: — Ежели из каторжных на Каспии, то я должен был знать; если нет…

Вася Молокан был не из тех, кто только после третьего приглашения дает «согласие». Он, словно выполняя приказ, в один миг через окно вскочил в комнату. Саид быстро обернулся. Мелькнула тревожная мысль. «Может, он преступник какой-то».

— Нет, я из вольных бурлаков. Половину жизни отдал Баку, каспийским волнам. Мне уже почти пятьдесят стукнуло, можно сказать, скоро юбилей будет. Я все больше по суше, на различных промыслах рыбачил.

— На промыслах? — спросил Саид, садясь на ковре и наблюдая за тем, как «юбиляр» осматривал скрипку, висевшую на стене; даже когда разговаривал, и то чувствовалось, что думал о скрипке. — А на островах вам приходилось бывать? — опять спросил его Саид и стал припоминать, не видал ли он этого человека среди бурлаков. Саид перебрал в памяти всех своих старых знакомых, но ни один из них не был похож на этого человека.

— От «тони» до «тони» несколько раз бывал и на промыслах. А на островах зачем? Разве иногда, бывало, буксир затащит туда. На Тюленевом, может, раза три был. Арестанты там охотой на тюленей забавлялись. Из Дербента на Чечень к краснорыбещникам побаловаться ездили… — И вдруг заговорил о другом. — Почему вы не играете? — полюбопытствовал он у Саида.

Саид лишь теперь убедился, что Молокан — «свой» человек, ему будто легче стало. И все же не то какая-то тревога, не то чрезмерный интерес к этому человеку не давали ему возможности вполне овладеть собой и успокоиться. Ему казалось, что пьяный умышленно затягивает разговор и для этого медленно вытаскивает из-за пояса сложенную вчетверо газету, прикрывая подолом рубахи заросшее густыми волосами запыленное тело.

— Ну… так мы, значит, земляки. Я на Тюленевом…

— С арестантами?

— Да. Присаживайтесь, — сказал Саид; все большее беспокойство овладевало им. Особенно когда он всматривался в ясные голубые глаза этого крепкого пятидесятилетнего человека. Они были какие-то детские, все будто ласкали, умоляли, но у Саида от этого не уменьшалось чувство тревоги.

— Садитесь, поговорим. К сожалению, у меня нет горячего чая…

— Абсолютно… Я только о ней, об этом органе хотел было спросить вас. — И Молокан указал пальцем на скрипку. Затем он, лизнув палец, стал наконец разворачивать газету.

Он нервничал и не мог этого скрыть от Саида. Теперь стал понятен смысл его болтовни.

— Услыхал я в обители, что вас исключили. За «разложение» или мещанство, говорят… Странно устроен мир. Расхаживай по нему, как аршин проглотивши. Я тоже когда-то любил музыку и увлекался ею. Да все это — яд. Да, да, яд для нашего брата… Вам, товарищ Мухтаров, не следует печалиться. Исключили, а потом снова восстановят.

— Да-а, исключили… Так об этом уже известно даже в Караташе, в обители? — вдруг спросил он, резко обернувшись. — Погодите, Молокан, а по какой же «графе» вы нанялись в обитель?