Роман межгорья

— Разрешите! — нервно перебил Саида председатель суда, нарушая порядок судебного заседания. — Тогда вы сами должны защищать себя. Вы ставите советский суд в какое-то безвыходное положение, вводите его в заблуждение, по какой-то прихоти не хотите рассказать о своем проступке. Но я предупреждаю вас: вам не удастся уйти от ответственности! Бросить тень вы можете только на себя, но не на трудящихся Советского Узбекистана. Суд сумеет разобраться в вашем деле и найти необходимую классовую истину, чтобы дать соответствующий отпор вражеской клевете, направленной против большевиков и власти трудящихся.

Саид снова вскочил с места и быстрым растерянным взглядом окинул зал.

— Да, да — вы хотите всю нацию покрыть позором, — продолжал дальше судья. — Потому что суд, как и общественность, не располагает никакими мотивами, объясняющими ваш дикий поступок. Суд в последний раз обращается к вам, как к сознательному человеку. Суд не разделяет мнения прокурора о «вашей показной культуре». Суд считает вас культурным человеком, представителем многомиллионной нации, а ваш загадочный поступок порочит трудящихся людей Узбекистана. Ведь преступление ваше не является преступлением отсталого, некультурного человека. Я еще раз обращаюсь к вашему сознанию: помогите суду наказать вас за настоящие проступки и рассеять ужасную выдумку, позорящую народ!

В царившей тишине лишь где-то в уголке жужжала муха, запутавшаяся в паутине, да слышно было дыхание Любови Прохоровны. Она смотрела на Саида со страхом и надеждой.

Саид поднимался со скамьи, впервые не скрывая своей горечи. Он повернулся к сотням людей, сидевшим в зале, посмотрел на них просительным взглядом, будто умолял помочь. «Это вы — общественность, — говорили его глаза. — Способны ли вы осудить меня за то, что я не в силах принести боль человеку, которого до сих пор люблю? Я расскажу вам обо всем», — говорили его глаза…

Глаза двоих, как по уговору, встретились и остановились. Ее напряженные, большие синие глаза точно спрашивали: «Неужели скажет? А как тогда быть мне… куда спрятаться от стыда? Боже мой. какие муки надо терпеть только за то, что я родила вне… «закона». Будь проклят тот день, что забросил меня сюда на мучения и страдания!»

— Мамочка, смотри! Вот он! Это он, он со мной играл? Мамуся! — лепетала Тамара и маленьким пальчиком показывала па Саида, а своими черными глазенками смотрела в глаза отца, такие же жгучие, как и у нее, и такие страдающие и властные.

— Ох!.. Ох!.. — едва слышно прошептали губы обессиленной матери. Последние силы, точно сработанная пружина в часах, еле поддерживали ее.

Саид переборол себя, оторвал взгляд от дочери и от ее матери.

Какое-то мгновение в душе Саида происходила большая внутренняя борьба, и, когда председатель суда стал опять подниматься из-за стола, он вздрогнул и заговорил:

— Да, я должен рассказать обо всем.

— Мамуся!.. — услыхал он будто приближавшийся к нему голос из зала.

«Менинг кузым… Кара менинг кузым…» — горячее, тяжелое чувство расплавленным металлом обжигало мозг.

— Было бы бессмысленно сожалеть о том, что я родился узбеком. Это «несчастье» никогда в жизни не волновало меня, даже сегодня. Товарищ председатель суда, я не опозорил чести своего народа! Поверьте мне, что официальное обвинение лишь формально освещает обстоятельства, а по существу — просто чепуха. На протяжении всей истории узбекского народа не было ни одного случая похищения ребенка узбеком, и тем более он невозможен в наше время. Такой факт был бы патологическим явлением, безумием. Себя я не считаю безумным и утверждаю: я не совершал преступления ни против нации, ни против советских законов. Условности нашей жизни порой вынуждают молчать… Но суд, именно советский суд не может и по крайней мере в глазах общественности… не имеет права пренебрегать бытовыми условностями, которые иногда становятся такими же священными для чести человека, как и писаные законы! Я даже уверен, что наш новый суд в какой-то мере должен охранять и эти условности, если они диктуются высокими человеческими чувствами!.. Я прошу суд поверить в мою абсолютную невиновность, как и в то, что не о всяком поступке у человека хватает сил свободно высказаться даже и на суде… А впрочем, юридически все говорит не в мою пользу. Ну что же, судите. Совесть моя чиста!

— Отвечайте прямо на вопрос: вы пытались украсть дочь граждан Храпковых? — допрашивал вспотевший судья.

— Нет! Я просто взял ее…

— Вы украли! Для чего? — нажимал судья, обрадовавшись, что нашел верное средство добиться признания преступника.

— Я все сказал суду, что мог и должен был сказать! — гордо выпрямившись, ответил Мухтаров. И суд и присутствующие в зале почувствовали, что это были последние слова подсудимого.

В эти последние напряженные минуты Любовь Прохоровна стоя слушала Саида-Али Мухтарова. Ее мертвенно-бледное лицо окаменело. Как статуя, одетая в шелк, стояла она, единственная, посреди зала. Но никто не обращал внимания на женщину, в душе которой происходила жестокая борьба.

Выслушав последнее слово Мухтарова, присутствующие в зале и судьи снова вздохнули, не почувствовав облегчения.

Вдруг все обратили внимание на то, что бледная, хорошо одетая женщина направилась к столу суда. Она торопилась.

Но, не дойдя до стола, она зашаталась, повернулась к публике и посмотрела так, будто просила у людей прощения или помощи.

— Любовь Прохоровна! — воскликнул Мухтаров, глядя на судей. Он порывался подойти к ней.

Но она подняла руку, останавливая его. Затем Любовь Прохоровна овладела собой и сказала:

— Пускай суд… и народ, породивший его… пускай меня судят… Я дала ему дочь! Во всем виновата я…

— Ах-ах!.. — резко прозвучало в зале. Любовь Прохоровна упала без сознания.

К взволнованным судьям подбежала женщина с оспенным и бледным, как мел, лицом. Подхватив на руки удивленную девочку, она закричала, преодолевая шум в зале:

— Я… я все скажу! Это правда! Эта девочка… посмотрите… она его дочь!..

То была Мария, прислуга Храпковых.

Часть шестая

РАБФАКОВЦЫ

I

Саид-Али Мухтаров вернулся из области печальный и мрачный. Его вызывали на заседание бюро обкома партии, где рассматривалось решение партийной организации Голодной степи «о члене ВКП(б) Мухтарове Саиде в связи с выявленным вредительством на строительстве в Голодной степи и о его морально-бытовом облике».

Заседание проводил Харлампий Щапов, — Ходжаева не было в области. Мухтарову показалось, что и Щапов, и почти все присутствовавшие на заседании, кроме Лоды-женко, представлявшего партийную организацию Голодной степи, подошли к рассмотрению его вопроса предвзято. Находились даже такие, что брали под сомнение решение прокуратуры о снятии с Мухтарова обвинения во вредительстве. Хотя председательствующий и прервал оратора, высказывавшего такие суждения, общий характер прений не изменился.

Теперь Саид, расстроенный, мрачный, как ночь, приехал в Намаджан. Он категорически отказался от настойчивого предложения Лодыженко — поехать в степь, чтобы там отдохнуть, пока ЦКК пересмотрит решение бюро обкома. Ему даже казалось, что и между ними вырастала какая-то серая стена.

Бюро обкома считало, что партийная организация Голодной степи примиренчески отнеслась к аморальным поступкам Мухтарова, не учла, что его поведение отрицательно сказывалось на выполнении обязанностей начальника строительства. А отсюда — благодушие, потеря обязательной для коммуниста бдительности. И вместо выговора бюро обкома постановило:

«Саида-Али Мухтарова, члена партии с 1919 года, за отрыв от партии, за потерю классовой бдительности, за связь с классово-враждебными элементами и за проявление бытового разложения исключить из рядов ВКП(б)…»

Лодыженко указали на либеральное отношение и семейственность при рассмотрении дела Мухтарова.