Роман межгорья

— Я могла бы и не признаться вам, что знаю, кто вы такая! Да могу ли я, мать вашей внучки?.. — невольно сорвалось с уст молодой женщины с искренней болью. — Только скажите мне, пожалуйста, что вам от меня нужно? Вы хотели бы увидеть внучку? Но… позже бы…

— Я очень рада, дочь моя… И не потому, отанга рахмат[45], что ты не забыла меня. Мне родниться с тобой не вольно. Ведь я мать сына, который и так уже нарушил святейшие обычаи отцов и, вопреки адату, вернул родную сестру от имама в свой дом!.. А здесь еще и ребенка у немусульманки похитил… Но он мой сын, и я избрала его, а не адат. Пускай шейхи изливают свою злость, проклинают, осуждают меня, старуху, на смерть от камней. Пускай!.. Хотелось бы мне старческими глазами поглядеть на ребенка сына… Приду!.. Но сейчас я пришла просить тебя спасти его, отца твоего ребенка! Слышишь: его обвиняют в беззаконии, а за оскорбление народа не милуют ни шейхи, ни законы. Спаси его, расскажи им правду!.. — И старуха показала рукой в сторону города — Скажи им, зачем мой сын взял твою дочь. Скажи им, откуда у твоей дочери кара кузым, менинг кузым? И больше я ничего сейчас у тебя не прошу. Я уже стара, и не мне, женщине-мусульманке, ходить по судам. Прошу тебя во имя тех дней… Я же видела, все знаю… и все прощаю во имя ребенка! Как мать, умоляю именем вашей дочери — спасите и мое дитя. Меня тоже за этого непокорного сына мусульманские судьи осудили на избиение камнями. Ну и что же?.. Любовь матери к родному ребенку сильнее смерти!..

В комнате закашлял Евгений Викторович.

Любовь Прохоровна вдруг сразу решилась и переменила тон. Она почувствовала, как совсем по-иному забилось ее сердце, разбуженное искренностью матери. Можно ли сердиться на эту старую, изможденную годами женщину? Но она еще может раскрыть ее тайну. В один миг раскроет, и поблекнет тогда ее женская честь… Ее судьба теперь целиком в этих морщинистых, натруженных руках.

— Хорошо! Я помню все и… помогу вам. Ваш сын не будет заклеймен позором. Идите.

— Пожалуйста!

— Хорошо, хорошо. Я им расскажу… Только вы ни с кем не говорите об этом, я сама… О боже, пускай люди узнают, но только не из ваших уст!.. Не все ли равно вам?

— Да, мне все равно, моя милая, как ты скажешь, — ответила старуха, и лишь теперь по ее морщинистому лицу скатилась жалкая слеза.

Адолят-хон набросила чиммат, поднялась и пошла, нисколько не сомневаясь в том, что возлюбленная Саида не обманет ее, старую мать. Дочернее чувство охватило Любовь Прохоровну, и она помогла ей сойти по бетонированным ступенькам крыльца, вывела на тропинку.

XIII

На этот неожиданно громкий процесс обратила внимание и центральная печать. Она резко раскритиковала обывательский сенсационный характер сообщений местной газеты и требовала ускорить судебное рассмотрение дела. Пережевывание на газетных полосах подробностей поступка Саида возмущало трудящихся.

Рабочие одного из ташкентских хлопкоочистительных заводов, солидаризируясь с газетой «Правда», предложили направить делегацию к прокурору, чтобы выразить ему свое негодование по поводу распространения враждебных слухов, сеявших национальный антагонизм и чреватых тяжелыми осложнениями. К заводским рабочим примкнуло депо Среднеазиатской железной дороги, а за ними электростанция, текстильщики…

Возмущение рабочих Ташкента, одобренное центральной печатью, и особенно «Правдой», нашло поддержку в Фергане, Андижане и Намаджане. Против враждебной клеветы первыми выступили рабочие маслобойного завода. Собравшись на митинг, они приняли решение, требуя немедленно рассмотреть дело. Такую же позицию заняли работники вокзала, хлопкоочистительного завода…

И дело было назначено к рассмотрению. В ожидании процесса облегченно вздохнули заводы, клубы и даже пресса.

Только Любовь Прохоровну вдруг будто подменили. С утра до позднего вечера она нервничала, была недовольна Марией, Евгением Викторовичем, даже невинным Джеком. Лицо его заметно осунулось и было задумчиво, иногда она вслух произносила какие-то непонятные слова.

Евгений Викторович, ошеломленный таким поведением Любови Прохоровны, единственно чем надеялся успокоить свою несчастную жену — это обещанием переехать в Ташкент.

Но сомнения, какие-то догадки, возникавшие в его голове, лишали его уверенности, отравляли ему семейный покой.

Взволнованная Любовь Прохоровна держала в руках последний номер газеты, в которой какой-то «Неузбек» высказывал предположение о романтическом характере поступка Саида. Чувствовалось, что у этого «Неузбека» не было никаких доказательств, подтверждающих его гипотезу. Единственно, на что он мог сослаться, это на известную уже телефонограмму, назвав фамилию ее автора.

Между тем уверенность «Неузбека», его тон и инкогнито беспокоили Любовь Прохоровну.

— Успокойся. Переведемся в Ташкент. Хоть сегодня!..

— Ах, оставим это, Женя. Никуда я не поеду до тех пор, пока не выиграю этот процесс!

Храпков поднялся, протянул руки вперед так, будто он хотел принять от жены ребенка, и промолвил:

— Любочка! Но ты же… Я просто удивляюсь, собственно — не понимаю. О каком выигрыше ты говоришь? Он попался, ну и пускай себе…

Она молча протянула ему газету, показывая пальцем на заметку «Неузбека».

Евгений Викторович пробежал наскоро заметку и задумчиво почесал кончик своего носа.

— М-да-а!

— Я должна быть на процессе и… оспаривать эту телефонограмму. Я должна выдать настоящего ее автора, и…

— Люба! — крикнул Евгений Викторович и покраснел от внезапного волнения. — Ты не смеешь! Я-то знаю об этой телефонограмме… Видишь ли, Виталия Нестеровича уже называют руководителем вредительской шайки. И он уже не Преображенский, а… да там такое, черт знает что. Как она могла?..

— Кто — она, Преображенский?..

— Соня! Она же согласилась дать ему свою фамилию. Какой-то… «пришибленный», говорят, рылся в бумагах загса… А ты… выдать… Лучше все перенести, чем бросить тень на себя, обнаружить мерзкие связи с Преображенским… Да понимаешь ли ты, чем все это пахнет? А я же заканчиваю строительство, у меня орден… Мы уедем отсюда. Позор останется им, Любочка, умоляю тебя, как родную, никому об этом ни слова!

Любовь Прохоровна давно не видела своего мужа таким, как сейчас. Его глаза-луковки вовсе спрятались за припухшими веками, и только сквозь узенькие щелки сверкали каким-то отчаянным страхом.

XIV

В день процесса Саид встал с постели еще до восхода солнца. Почти неделю тому назад с его раны сняли повязки, и он чувствовал себя совсем здоровым. Его умышленно перевели из больницы в общую камеру, где помещались незлостные нарушители закона, чтобы у него была возможность поговорить с людьми. Но он ни с кем не разговаривал, произнес за все время лишь несколько самых необходимых фраз. Саид равнодушно, без интереса и раздражения, просматривал газету, в которой сообщалось о ходе следствия. Только номер, где была напечатана заметка «Неузбека», прочитал, потом разорвал на четыре части и бросил в корзинку. При этом ни один мускул не дрогнул на лице и выражение глаз не изменилось.

В камеру к Саиду зашел следователь, который вел дело о строительстве в Голодной степи. Вслед за ним, будто выставляя с гордостью свой тяжелый живот, вошел инженер Синявин. На его лице светились радость и сочувствие.

— Здравствуйте, товарищ Мухтаров! — поздоровался следователь, деловито расстегивая свой парусиновый портфель. — Я так доволен результатами своей работы, что сам пришел к вам. Вы теперь совсем свободны от подозрений по делу о Голодной степи. Показания Исенджана подтвердились. Многих арестованных перевели в одиночные камеры. Вас и вот инженера… хотим видеть только в качестве свидетелей.

— Так поздно! — не без удивления произнес Саид-Али.

Синявин уперся своим животом в Саида и поцеловал его в небритые щеки.

— Немедленно же побриться! — сказал он, разводя руками. — Ах, товарищ Мухтаров, такое случилось… А тут бы мы с вами еще таких дел наделали!.. — намекал Синявин на что-то неизвестное Саиду. Его так взволновало это оправдание, что он чувствовал потребность успокоить Саида и говорил, не отдавая отчета, что взбрело в голову. Но тотчас спохватился: — Погодите-ка, Саид-Али: моя дочь просила передать вам привет. Хотела вместе со мной ехать на это свидание…