Роман межгорья

Наклоняясь, она придерживала руками непокорную грудь, выглядывавшую в прорезь платья.

Лодыженко, краснея, ощущал, как наполняет его душу смешанное чувство удивления, стыда и любопытства.

— Каны, бу якга, олтырын[27], — сказала девушка, рукой указав на подушку, лежавшую посреди комнаты, и добавила, продолжая глядеть на него исподлобья и искренне, по-детски улыбаясь: —Атынгыз нима?[28]

Лодыженко подошел к девушке и, протягивая руку, промолвил:

— Лодыженко! Семен Лодыженко…

И тотчас же он почувствовал себя так, будто под ним проваливается земля. Назира-хон, не поняв его движения, посмотрела на протянутую руку Лодыженко, потом — на мачеху и попятилась в сторону. Мачеха что-то сказала ей, а Лодыженко медленно опустил руку и смущенно потер о штаны.

Глиняная точка на лбу, точно рана, жгла его. В руке он продолжал держать книгу, взятую. из библиотеки хозяина.

— Вы читаете, Наз… заира? — спросил Лодыженко, припоминая имя девушки. Та не поняла его и переспросила, удивленно взмахнув длинными ресницами:

— Лаббай?

Густые черные брови, соединенные искусственной полосой, низко нависали над глазами.

На ней было длинное полосатое платье, с прорезями, высокой талией, с длинными рукавами, как сорочка, облегавшее гибкое тело, и это заставляло Лодыженко краснеть после каждого взгляда на девушку.

С трудом подбирая узбекские слова, он повторил свой вопрос и снова запнулся, произнося ее имя.

Подавая ему пиалу с чаем, она так громко засмеялась, что ему показалось, будто фарфор сосуда эхом откликнулся на ее смех. С трудом сдержалась и мачеха, разливая кок-чай.

— Назира-хон! Называйте Зир-хон, так зовет меня Гулям-бай… — и она снова засмеялась, нашептывая: — Наз-заир, Наз-заир…

— Зир-хон, Звезда. Прекрасное имя! Звездочка… — повторял Лодыженко и, попивая чай, следил за этой дочерью природы, жалея о том, что он не местный джигит.

Какие слова, какие чувства могут нахлынуть в такую минуту? Две молодые женщины ухаживали за ним, как за желанным гостем. Разговор не вязался, небольшой запас узбекских слов, которые он выучил с помощью Каримбаева, улетучился как пар. А девушка говорила и говорила чудесным контральто, которое, казалось, вот-вот вырвется из ее груди и зазвучит чарующей песней, и ее слова проникали в глубину его души, наполняя ее радостью! Назира была молода и нежна, как распустившаяся роза.

— Это книги отца… Иногда он показывает их мне, но… адат… ишаны… да еще соседи…

— Но вы сами читаете?

— Нет, — ответила она и смущенно опустила глаза. Лодыженко был в восторге от девушки. Смесью из трех языков засыпал ее вопросами. Разве адаты, ишаны способны остановить кровь в ее жилах, положить предел ее стремлениям? Какую долю избрала или изберет она себе? Понимает ли Назира, что жизнь вокруг бьет ключом и ей следовало бы найти в ней свое место, да, может…

— Но что я должна делать? О каком комсомоле я могу мечтать, если мне трудно выглянуть за ворота без густого покрывала на лице? А я уже на выданье. Отец из-за меня выехал из Чадака. Меня покупают наперебой.

— И вас не оскорбляет это? — спросил Лодыженко.

— Что?

— Что, как скотину па ярмарке, вас продадут за какую-нибудь сотню.

— За меня уже дают три тысячи! И я буду рада услужить этим своему отцу.

— Ужас!.. — вздохнул Лодыженко.

— Я не понимаю этого слова, — дрожащим голосом произнесла Назира-хон. Но по ее глазам Лодыженко увидел, что она поняла, чем вызвано его восклицание и вздох. И по ее лицу, точно первый ветерок по тихому пруду, пробежала тень скорби и тревоги. «Почему он, этот «европеец», вдруг побледнел и так опечалился?»

Она поднялась и тряхнула головой. Пышные длинные волосы, казалось, стремительным водопадом полились по сгжне, скрывая ее стан.

«Даже под паранджой можно заметить нежные изгибы ее дивной фигуры…» — вспомнил он чьи-то слова, сказанные о прекрасной узбечке из Ходжента.

— Это о ней! — вслух подумал Лодыженко.

В двери показался Юсуп-Ахмат Алиев.

IV

Около трех десятков загорелых пожилых дехкан и столько же юношей сидели на коврах в комнате мираб-баши. Лодыженко узнал кое-кого из участников актива. Их головы были покрыты не священными чалмами, а тюбетейками, в большинстве своем уже утратившими блеск замысловатой шелковой вышивки. Не отличались свежестью и разноцветные чапаны.

Мираб-баши, вводя Лодыженко, еще в двери крикнул:

— Суходжалик техник[29].

А когда дехкане учтиво встали, оставив на полу подносы с коржиками и пиалы с недопитым чаем, Юсуп по-хозяйски пригласил всех сесть.

Дехкане, открыто и добродушно улыбаясь, окружили Лодыженко, здоровались с ним.

От неожиданности Семен даже не знал, как вести себя. Подали кок-чай в общей пиале, и он машинально пил его, оглядывая дехкан и думая в то же время: «Знают ли они о том, что хозяин дома водил его на женскую половину? Понимают ли они, какое вдохновение вспыхнуло в нем пламенем после посещения ичкари?»

— Дехкане изъявили желание послушать о новых землях и о коллективах в Голодной степи, — начал торжественно Юсуп Алиев. Эти слова напомнили Лодыженко о цели его приезда, подбодрили его.

— Хорошо, хо-ош! — оживился он. Внимательные лица встретили эту смесь узбекского и русского языков довольной, сердечной улыбкой.

Присутствующие решили, что Лодыженко будет говорить по-русски, а переведет его слова сам Юсуп.

— Я всего лишь год живу тут, в Ходженте, — сказал Юсуп, обращаясь к Лодыженко, — но уже успел познакомиться с некоторыми присутствующими здесь людьми. Это лучшая часть искренних советских дехкан, на которых можно вполне положиться. Я в своем Чадаке немного знал таких людей.

— Вы из Чадака? — с удивлением спросил его Лодыженко, хотя об этом он уже слыхал из уст Назиры-хон. Много воспоминаний связывало его с этим межгорным, окутанным тишиной, кишлаком. Но одно воспоминание зажгло его сейчас, как молнией. Лодыженко чувствовал, что краснеет, но старался дослушать ответ мираба.

— Всего год, как переехал сюда. По некоторым соображениям семейного порядка…

Лодыженко захотелось помочь этому человеку в его семейных делах тут же, немедленно. Ему почему-то казалось, что семейные дела Юсупа начинаются с Назиры-хон и заканчиваются ею. Во всяком случае, Лодыженко хотелось, чтобы это было так, а не иначе. Недаром же уважаемый Юсуп-бай сообщил ему об этом таким трагическим голосом, оглядываясь из осторожности, чтобы кто-нибудь из присутствующих не понял его речи, произносимой на русском языке.

Говорили они долго. Бедный мальчишка выбился из сил, разнося чай и разжигая чилим. Лодыженко постепенно забыл о том, что случилось в ичкари, и с увлечением объяснял присутствующим задачи и формы объединения дехкан в Голодной степи.

Правительство и партия, расходуя огромные средства на строительство в Голодной степи, мобилизуют трудящиеся массы, чтобы скорее довести до конца дело огромной важности. Осталось приложить последнее усилие, чтобы сломить сопротивление степи и все-таки покорить ее, заставить служить благу людей. Еще в этом году можно будет использовать часть плодородных земель для посадки огородных культур, а в будущем хоть все сотни тысяч гектаров засевай хлопком. И вот теперь наступило время, когда люди — хозяева этой земли — должны практически взяться за обработку ее. Они в последний раз обязаны взять за глотку эту горную стихию и услышать от нее: «Покоряюсь!..»

— Конечно, мы, работники строительства, — чем дальше, тем больше увлекался Лодыженко, — мы не сложили оружие. Мы заверили партию и правительство, что закончим строительство. Мы закончим его, если даже придется собственными костьми закрыть горло этому упорному зверю — пустыне. У нас есть кадры специалистов, которые преданно трудятся в степи и не уйдут из нее. Но нас мало. Надо, чтобы дехкане Узбекистана широко поддержали мероприятия партии и советской власти. Для кого же, как не для народа, строится эта первая крепость социалистического хлопкового хозяйства! Он и должен поддержать нас, освежить силы строительства. Нам надо вовлечь дехканскую бедноту, тысячи кошчи-дехкан в колхозы, которые для себя же будут заканчивать освоение Голодной степи!..