Роман межгорья

I

Ехали они долго и скучно. Арбакеш был недоволен. Его еще с утра заставили ехать. Он мало верил Лодыженко, который обещал ему уплатить, и поэтому не торопился. К вечеру скрипящая арба въехала на ровную, обсаженную с обеих сторон деревьями ходжентскую дорогу. Под сенью густой зелени стало прохладнее. Лодыженко хотелось поскорее выбраться из-под этого расписного шатра на арбе, из этих клубов едкой пыли на простор, вздохнуть полной грудью.

— Эй, мулла-дехканин! Скоро ли приедем в Ходжент? Не в Мекку ли ты меня везешь, таким раем тут запахло.

Арбакеш, качаясь на оглоблях, поворачивал свое безразличное лицо к Лодыженко и, помолчав немного, однотонно отвечал:

— Якын калды![26] — и снова покачивался на оглоблях, мурлыча порой невеселую дорожную песню. И песня, немудреная и долгая, как дорога, и покачивание, казалось, будут тянуться вечно.

«Преинтереснейшая эпоха! — размышлял Лодыженко. — Идея, которая в истории человечества на протяжении веков оставалась недосягаемой мечтой, теперь стала действительностью для одной шестой части мира, превратилась в практическую задачу эпохи. Посланцы партии, считанные единицы коммунистов, из кишлака в кишлак разносят пламя идеи. Пускай она освещает людям путь. Огонь — это проявление сложной реакции превращения вещества в новое качество… Вот и сейчас, в Ход-женте… Сколько новых мыслей, забот принесешь с собой ты, труженик первой социалистической пятилетки! Одни насторожатся и недоверчиво будут ждать, чем завершится твое появление здесь, чтобы сделать для себя тот или иной вывод. Другие просто уже верят и твое появление здесь приветствуют, как торжественный праздник. Но есть еще и такие, которые, только услышав слово «агитатор», начинают шептать в кулак, суетиться по кишлаку и подогревать ненависть ко всему тому, что имеет отношение к советской власти. Может быть, не один нож сейчас рассыпает искры на точильном камне, насыщается змеиным ядом, чтобы встретить коммуниста в темных уголках дувалов…»

И Лодыженко вспомнил о своем крае, где он мог бы тихо и спокойно работать техником в какой-нибудь строительной конторе. А как ему хотелось поступить в высшее учебное заведение и стать инженером! Он молод. Он представлял себе, как ежедневно, из года в год рулетка или рейсфедер будет находиться в его руках. Все те же насыпи, выемки для железной дороги, мосты, платформы, туннели. Они тоже будто живые. Строишь и ставишь их на большую службу человеку. И живые люди — вот самая могучая строительная сила… О, для того чтобы овладеть ею, нужно большое уменье! И гордость наполняет все его существо. Не отдыхать, а трудиться!

«Вечно странствующий бунтарь…» — думал он, радостно улыбаясь. Мулла-дехканин, как маятник, покачивался на оглоблях. Он тоже решал проблему: уплатят ли ему за потраченное время или нет. Порой он упирался рукой в спину коня, оборачивался к пассажиру и смотрел на него долгим меланхолическим взглядом. И снова — без жалоб, без вопросов мурлыкал свою импровизированную песню.

«Сколько еще надо работать с этой массой…» — с сожалением думал Лодыженко, встречаясь глазами с дехканином.

Повеяло вечерней прохладой, Семену снова захотелось потянуться в арбе. Вдруг он вспомнил о девушке, которую видел в реке. Хорошо было бы ехать на этой арбе вдвоем. Расшитые покрывала раскачиваются по бокам. Цветы, которыми расписана арба, заиграли бы иными, живыми красками. И ехали бы они хоть на край света…

— Где мы остановимся, мулла-дехканин? Хотя бы переночевать… по-человечески.

Усаженная деревьями дорога круто повернула, в сгустившихся сумерках кое-где замелькали звездочки в окнах. Они въезжали в Ходжент.

II

После собрания Лодыженко, почувствовав непреодолимое желание поговорить, собрал ходжентский актив. На этот «актив» давно уже обратили внимание партийные органы. Беспокоил он своим случайным составом. Около десятка молодых коммунистов, каждый из которых еще хорошо не понимал: две жены у коммуниста — это преступление или только лишние хлопоты? Кое-кто из них стремился вести себя словно первый попавшийся сорвиголова: и властно и нагло. Один работник исполкома, почти одинаковых размеров в ширину и высоту, все время пытался рассказать по-русски скабрезный анекдот. По-видимому, он видел в этом проявление «культурности». Культурность эту они понимали по-своему: сумел связать два-три слова на трибуне — уже культурный, а если еще мог после каждого слова выругаться на ломаном русском языке, то его «культурность» достигала самого высокого уровня.

Правда, добрая половина актива не считала таких людей образцом. Лодыженко заметил, что молодежь иногда краснела от стыда за подобные выступления. А иные смирнехонько сидели и иногда украдкой посасывали свой нас, очевидно плохо понимая слова Лодыженко.

Так бывало в пору становления советской власти в этих заброшенных уголках.

Мираб Юсуп Алиев поздоровался неторопливо по-узбекски с Лодыженко. Он, чувствовавший себя активистом только потому, что был мирабом-баши, поспешно отошел в дальний угол, и, сгорбившись, не смея сесть на ковер, стал там. Ходжентских коммунистов и комсомольцев он почему-то сторонился. Приезжих коммунистов Юсуп мог уважать, а вот этих, своих, сторонился.

Время от времени он смущенно прикрывал руками бороду, точно боясь, что она занимает много места.

— Почему это вы, мираб-баши. не садитесь? Присаживайтесь поближе, — предложил ему Лодыженко, когда все уже расселись на коврах.

Веранда, на которой разместился актив, находилась в самой возвышенной части Кзыл-баху и была густо увита разноцветными розами. Здесь было хорошо вести легкую, приятную беседу. Мираб сел. Принесли чай. Каждому дали по пиале, и уже это удивило техника.

Запах цветов, теплынь да неугомонное- пение птиц в саду не располагали к деловому разговору. Лодыженко поднялся с ковра, внимательно поглядел на Сыр-Дарью. Да, трудно было не заглядеться на нее — могучую, свежую, ярко сияющую под лучами солнца.

Беседа завязывалась вяло. Мираб-баши не торопился высказаться, как это делал «активист» из исполкома.

Он откусывал кусочки сахара и медленно, будто в праздник, прихлебывал остывший кок-чай.

— Ого, — выкрикнул исполкомовец, — она у меня, как уж, свернулась… У нас адат! — рассказывал он о своей первой женитьбе.

Видимо, не всем понравился его цинизм. Сохранявшие уважение к адату краснели от возмущения. Другие, чувствовавшие важность собрания, нервничали, но не смели возразить исполкомовцу. Да разве к этому стремился Лодыженко, начиная разговор о бытовых вопросах? Он краснел, вставлял реплики, старался изменить характер беседы, упоминая о коллективе, о раскрепощении женщины, но ему не удавалось помешать чрезмерно откровенной болтовне исполкомовца.

— Почему же вы держите их взаперти? — спросил он. — Почему не выпустите их из ичкари и не сделаете равными с мужчинами?

Но на эти искренние вопросы Лодыженко не получал искренних ответов. Казалось, его пытались сбить с толку, отвлечь пустыми разговорами от главной темы, мешали раскрыть весь ужас диких предрассудков, которые тяготели над ними.

Юсуп-Ахмат Алиев подошел к взволнованному Лодыженко и пригласил его к себе домой.

— Это зачем же? — удивился Лодыженко. — И здесь хорошо, а кроме того, мы должны прийти к какому-то решению. Пока что я слышу одни разговоры. Обком направляет своих уполномоченных не для того, чтобы слушать анекдоты.

— Этим россказням не будет конца, — спокойно ответил ему мираб-баши. — Я знаю, что вам нужно, и поэтому приглашаю к себе на обед. Там и поговорим мы, может быть, что-нибудь и решим… Там будут и коммунисты.

Лодыженко удивило не то, что приглашение было сделано в самый разгар беседы, а то, что этот беспартийный мираб разгадал его мысли.

— Ну что же! — пожав плечами, наконец согласился он. — Майли! — И на некоторых лицах он прочел безмолвное одобрение его решения.