Роман межгорья

И Синявин вместе с Храпковым отошли к трансформаторной будке. Саид видел, как во время их разговора Храпков вначале встревожился, потом бросился назад к толпе, но, задержанный Синявиным, вскоре успокоился.

— Есть предложение пойти осмотреть больницу. А вот и администрация! Дора Остаповна, принимайте гостей, показывайте, хвастайтесь…

Синявин старался казаться беспристрастным, даже в какой-то степени равнодушным хозяином. Но от Мухтарова он не мог скрыть глубокого душевного волнения, до краев переполнявшего этого искреннего человека.

Все чинно зашли в главный корпус больницы. Санитарки, сестры одели их в белые выглаженные халаты. Дора Остаповна что-то полушепотом объясняла женщинам. Саид, занятый своими мыслями, не слышал, о чем они говорили. Он перехватывал лишь заговорщицкие взгляды Синявина, главного врача и Храпкова, понимал их по-своему и всегда последним заходил в палаты.

Любовь Прохоровна поднялась с кровати еще несколько минут тому назад, когда медсестры принесли ей телеграмму.

— Любовь Прохоровна, вам поздравительная телеграмма, — сказала одна из медсестер.

— Поздравительная? Мне? — удивилась больная, хватаясь за халат перед тем, как взять из рук сестры телеграмму.

В груди заныло, в глазах замелькали звездочки. Кто же, как не Саид, должен был бы наконец узнать от врача о ее пребывании в больнице и прислать поздравительную телеграмму! Ведь она уже выздоравливает. Краешком сознания она допускала и то, что телеграмму могла прислать Мария — не менее важная весточка от дочери… Но ведь — «поздравительная»!..

«Поздравляю с возвращением к жизни, передайте мою благодарность товарищам за приглашение на встречу друзей степи. Это почетное место на встрече займете вы, уважаемая Любовь Прохоровна. Рад этому, желаю счастья. Выезжаю работать. Поцелуйте от меня друзей, в первую очередь Саида-Али. Прекрасный человек! Жму руку. Ваш Вася Молокан».

Она несколько раз перечитала телеграмму, расставляя не переданные телеграфом знаки препинания, дополняя отсутствующие, но логически подразумеваемые слова. «Вася Молокан» — человек, проявивший исключительную предусмотрительность, когда она оказалась в тяжелом положении.

…Она вспомнила переулок, окутанный вечерними сумерками. Вдруг она заметила силуэт фигуры возле высокого дувала и почувствовала, что ей надо вернуться домой. Но тут мужчина отошел от дувала и направился прямо к ней. «Он!..» — поняла она в тот же миг. Ноги у нее отяжелели, и она вся будто окаменела.

— Что вы здесь делаете, товарищ Федорченко, в такое позднее время? — спросила она, сдерживая волнение. Но ее голос дрожал, дрожали ноги, дрожала душа.

— Ожидаю вас, товарищ Марковская. Должен вам помочь в доставке этого письма…

Он властно протянул руку, требуя письмо, а другую держал в кармане. Любовь Прохоровна ясно представила себе и руку в кармане, и оружие.

— Что вам… нужно от меня?.. — спросила она, сдерживаясь, чтобы не закричать истерически.

— Зайдемте, пожалуйста, в эту калитку, все поймете.

И он взял ее за плечи так, что вырваться не было никакой возможности. За калиткой к ним присоединились еще двое… В глиняной хижине, с толстыми стенами, как в мешке, с нею даже не разговаривали. Преображенский только посмотрел на адрес письма — Ташкентскому ГПУ и спрятал его в карман…

— Ну, вот и договорились мы с вами, товарищ Марковская, — сказал Преображенский на рассвете, когда они вчетвером приехали на разбитой автомашине в какой-то горный кишлак. Ее связали, бросили в какое-то сырое помещение и оставили там…

А разбудил ее… Вася Молокан. Развязал, успокоил…

— Нехорошо одинокой женщине писать такие заявления… ГПУ, знаете, орган власти. Не знаю, о чем там вы писали…

— А ничего особенного. Только… Мне не нравятся действия вашего шефа. Он мешает мне вернуться к жизни…

— Серьезная графа!.. За такое крутое возвращение к жизни снимают голову. Если бы я не уважал Саида-Али, наверное, и не узнал бы, что вы находитесь в таком затруднительном положении.

— Значит, мне снимут голову? Преображенский? — допытывалась Любовь Прохоровна и чувствовала, как у нее стынет кровь.

— Он! Это человек твердой графы, скажу вам по секрету. А снимут ли… наверное, нет, если будете умной женщиной.

— Не замечала за собой таких качеств. А хотела бы… у меня маленькая дочь, товарищ… Вася Молокан, — сказала Любовь Прохоровна и заплакала.

Молокан молчал. Он долго думал, сидя неподвижно на том же месте, где развязал пленницу. Наконец тихо, совсем иным тоном, заговорил с ней:

— О том, что я союзник Преображенского, вы знаете. Но о том, что… друг Саида-Али, прошу и не догадываться… Беру вашу голову на свою ответственность. Этой ночью вы «убежите»… Веревки пусть остаются, скажем, вот здесь, окошко выставите и как-нибудь… Словом, на улице вас «схватят» еще раз… Не кричите, но… сопротивляйтесь, как следует добропорядочной женщине, когда на нее нападают. Ничего не расспрашивайте, ибо это будут узбеки. Знайте, что эти люди не обидят вас.

— Что они со мной сделают? — покорно спросила она.

— Скроют. Придется ждать подходящего времени… Постараюсь проследить за вами…

— Как союзник Преображенского?

— И… как друг Саида-Али… На всякий случай, забудьте о последнем, и было бы лучше, если бы вы никогда не вспоминали об этом нашем разговоре…

Он ушел, не попрощавшись. Трудно было перепуганной женщине, выбитой из нормальной жизненной колеи, разобраться во всем этом, правильно понять такого странного человека. Чей он союзник, кому друг?..

Поздравительная телеграмма из Москвы от Васи Молокана лишь краешком приоткрывала перед ней тайну, ставшую достоянием прошлого. Она почувствовала, как без стука открылась дверь, и в испуге повернулась…

Саид-Али не разобрал, о чем предупреждала Тарусина возле палаты, и не понял, почему именно его женщины ведут сюда. Он вошел, вежливо поддерживаемый под локоть Дорой Остаповной.

Возле первой же кровати Саид увидел Любовь Прохоровну. Похудевшее лицо, глубокая задумчивость в глазах делали ее значительно моложе своих лет. Саид-Али от неожиданности остановился. Снова что-то говорила Тарусина, но он не слыхал. Он только увидел, как шевельнулась женщина, стоявшая возле кровати. Вначале улыбка, будто волна от прибрежного ветерка, разбудила от тяжелой задумчивости это печальное, прекрасное лицо.

«Нет, это уже не та «обвенчанная православная»!..» — молниеносно промелькнула мысль, сразу исчезнувшая. Потом лицо женщины передернулось болезненной гримасой, из глаз полились слезы. Протянув руки, она бросилась к нему навстречу. У нее из рук выпал телеграфный бланк Саид подхватил телеграмму, чтобы вернуть ей.

— Тамарочка! — вырвалось из уст выстраданное имя любви. Это был вопль души. В этом слове слились и мать, и жена, и жалоба, и радость! Женщина зашаталась и чуть не упала. Но могучие руки Саида-Али Мухтарова поддержали ее.

И совсем неожиданно, только глубокой человечностью и искренностью продиктованные, аплодисменты друзей заглушили рыдания женщины.

— Успокойся, Любовь моя! Тамарочка дома… Может, ты бы прилегла? Мы причинили тебе… — Саид понимал: говорит он не то, что должен был бы сказать ей о их счастливой встрече, о мучительном ожидании ее…

Но он только вздохнул, приняв на свою грудь покорную голову Любови Прохоровны.

— Саид-Али! Не состарились ли мы в борьбе?..

— Нет, помолодели, Любовь моя!

ФЕРГАНА — КИЕВ 1926–1955 г.

ПОСЛЕСЛОВИЕ

ИВАН ЛЕ И ЕГО «РОМАН МЕЖГОРЬЯ»

Иван Леонтьевич Ле (настоящая фамилия Мойся) родился 22 марта 1895 г. в селе Мойсенцах Золотоношского района на Черкасщине в семье безземельного крестьянина, всю жизнь свою проведшего на отхожем промысле. Как и все выходцы из деревенской бедноты, Иван Ле не знал «счастливого детства». Да и юность его прошла среди тех, кто тяжким трудом добывал хлеб свой: он сельский подпасок, затем коногон на рудниках Криворожья, батрак у кулаков Кубани, грабарь на разных работах в Новороссийске, Темрюке, Ейске, Ростове-на-Дону, рабочий на строительстве Уральско-Илецкой железной дороги. Там и застала его война 1914 года.