Роман межгорья

Исенджан шел вдоль Майли-сайского канала, сворачивал к колхозным арыкам, подходил к старым, во многих местах заиленным зимними дождями и снегом джаякам. Он — арык-аксакал. Его опять вернули на главный распределитель, ничего что помощником. Ему не все равно — заполнены или не заполнены эти джаяки водой, а может быть, уже и пересохли. Наступает время пахать землю. В старых кишлаках это было обычным делом. В обители, наверное, начиналось бы с благословения аллаха… Но здесь — уже все рассчитано, календарные сроки установлены. Пора уже, пора!

Где-то глубоко в груди шевелилось и чувство сожаления. Он, старый, изнуренный аксакал, всю свою жизнь отдал обители. Это прошлое — словно отрезанный ломоть… Вечные заботы, недовольство — все это было, было! Наконец он заслужил отдых — и ему стало жаль лет, отданных обители.

Дехкане начали копошиться в арычках. Кетмени разрезали воздух, и с каждым их ударом пересохшая земля превращалась в пыль.

— Ллоиллага иллалла! Салам алейкум, аталяр! — поздоровался Исенджан с дехканами и присел, опустив ноги в прошлогодний джаяк.

Все оставили работу и, радуясь случаю, заговорили. Здоровались со стариком, поглядывали туда, где плыл молочный туман над прекрасной Ферганской долиной.

— Есть приказ дать воду перед пахотой. Успеете ли вы прочистить джаяки к послезавтрашнему дню? Уч-каргальские уже подали заявку.

Старики молча, по-хозяйски вытряхивали из табачниц свой «насвай», бросали его за губу и быстро шамкали, будто беззубые, пережевывая его.

— Там комсомольцы подготовили джаяки. Ведь у них соревнуются, молодежь создает свои бригады.

— А у нас разве мало молодежи? Почему же наши не работают так? — выражал недовольство кто-то сбоку.

— А правда ли, что шахимарданцы возвращаются в кишлаки? К ним там… кто-то приходил, да и в Шахимар-дан-сае вода — как слеза, — нерешительно отозвался другой издали.

И все умолкли. Исенджан, поняв значение этих вопросов, менял тему разговора. Ему не нравилось, когда колхозники интересовались распространявшимися по степи слухами, к месту и не к месту упоминали о комсомольцах, а порой и выражали свое недовольство ими. Он говорил совсем об ином, новом, необходимом в их жизни.

— Аллагу акбар! У людей, живущих в чужих странах, совсем плохо. У нас — мы сами хозяева, а там… — Исенджан указал пальцем на юг, — там до сих пор властвует чужое королевство. Наши братья мусульмане… — И Исенджан начал обычную свою агитационную беседу. Сколько раз он уже повторял эти слова, в которые верил сам и которыми убеждал других, что они делают большое народное дело. Он даже пробовал к комсомольцам подходить. Уверенность и настойчивость!

Старый, наивный дед! Вернувшись от Штейна, он, на свою беду, попался на глаза Амиджану Нур-Батулли, по своей простоте доверился ему и стал агитировать за какую-то туманную «помощь» зарубежной бедноте. Чувствовал в этом какую-то натяжку, но отказаться уже не мог. Батулли — не Саид. Этот «турок» влезает тебе в душу, старается разжечь в ней какие-то странные влечения. Но этот огонь не может согреть Исенджана, а, напротив, только охлаждает его и доверившиеся ему человеческие души. Дехкане переехали жить в степь, отстраиваются, но переживают трудности в новом, необжитом хозяйстве. Разговоры об организации помощи бедноте, живущей в чужих странах, только путают их, сбивают с толку.

Чего от них добивается эта удивительная «комиссия помощи», роль которой неожиданно взял на себя старый арык-аксакал, всеми уважаемый Исенджан?

— …все пройдет, аталяр. А помогая зарубежной бедноте, помогаем себе, аллагу акбар. Сегодня мы им, а завтра они нам. Кто что может: одежду, деньги, продукты, а то и простое доброе слово сказать. Надо, чтобы мы, мусульмане, были едины, сильны.

Дехкане знали, что Исенджан является председателем комиссии в Голодной степи по оказанию «помощи зарубежной бедноте». Еще во время прошлого приезда в Фергану Амиджан Нур-Батулли посоветовал своим друзьям создать в старом Маргелане такие комиссии, и они будто «стихийно» возникли и в Голодной степи. Старый аксакал, глубоко веря в благородство этого начинания, пользовался каждым удобным случаем, чтобы потолковать о нем.

Вот так он и агитировал и других заставлял заниматься тем же. По степи, как поветрие, распространялись разговоры об этой помощи, отвлекая дехкан от насущных горячих задач весеннего сева.

На несколько дней уже задержалась очистка арыков.

VIII

В раскрытые настежь двери веяло дыханием весны. Обветренные губы, может последний раз в жизни, нашептывали молитву:

— Аллагу акбар, аллагу акбар.

На пороге двери стоял Семен Лодыженко и терпеливо ждал, пока Исенджан положит последний поклон и, как росу с лица, смахнет руками злого духа. Он глядел на Исенджана и в его образе видел власть тупого, безжалостного прошлого. И этот старик активно работает в какой-то комиссии, является душой так быстро созданной организации!.. Нет, здесь что-то не так. Не Исенджан — живые мощи — руководит этим. Ему не понять подлинного значения этой будто невинной и такой активной организации…

— Здравствуйте, блаженный отче! Насилу дождался…

— Мое почтение, мое почтение, — ответил старик, стараясь показать, что он рад приходу гостя.

Исенджан поставил на циновку чайник с кок-чаем. Разломил на части черствый коржик, лежавший на подносе. Гостеприимство — это священный закон предков.

— Весна так и ждет своего цветения. Большое вам спасибо, что не забыли старика, — сказал Исенджан, но по тону, каким были сказаны эти слова, чувствовалось, что неожиданное посещение взволновало старого аксакала. Интересно, зачем «катта коммунист» к нему пришел? Что привез он из Ташкента?

Лодыженко сел на циновке, укладывая поудобнее свою больную ногу. Из вежливости он не отказался от пиалы чая и вдруг спросил старика:

— У вас, ата, наверное, есть коран? Вернее, я хочу узнать: у вас и до сих пор имеется коран, написанный в Медине рукой первого ученика Магомета?

Старик поставил пиалу и руками протер глаза под торчащими бровями. Его пересохшие губы прошептали:

— У меня… его снова взяли в обитель. Вас это так… просто интересует?

Лодыженко одобрительно кивнул головой. Лицо его покрылось морщинами, и он вдруг чихнул: ему надо было рассеять впечатление, произведенное на него этим откровенным ответом.

Исенджан уже успел овладеть собой. Неужели только за этим так неожиданно пришел к нему Лодыженко? Его также интересует, как поживает, что делает Саид? На лице появилась старческая улыбка, и он сказал:

— А мы здесь этих делегатов… Помните, сколько тогда они нам хлопот наделали.

— И хорошо работает ваша комиссия?

— О уртак Лодыженко! У комиссии теперь такой широкий круг сторонников.

— М-да-а!.. — вздохнул Лодыженко и мечтательно, будто поджидая чего-то, поглядел в дверь, любуясь тем, как расцвела весна на дворе. Домик Исенджана стоял у подножия горы, почти на самом краю кишлака. Семен увидел сперва плоские глиняные крыши домиков дехкан-колхозников, а на втором плане — двускатные крыши под железом. Левее высились этажи гостиницы «Интурист», вдали — хлопкоочистительный завод. И едва-едва вырисовывалась в весеннем мареве больница у подножия горы.

Не глядя на Исенджана, Лодыженко промолвил:

— Мне нужен этот коран. Понимаете, там, говорят, выгравирован фасад какой-то стильной мечети. Мы заканчиваем строительство Дома культуры, и хотелось бы познакомиться с архитектурным стилем старого Узбекистана.

— Там есть, есть такие рисунки. Но я же вам говорю, что этот коран уже в обители. А может быть… да-мулла отвез его куда-нибудь в Медину.

Тогда Лодыженко обернулся к старику и решительным тоном произнес:

— Но… Я хочу посмотреть в нем., первую страницу. Первую страницу, ата Исенджан, где записан состав «главной комиссии», к которой сейчас добавляют и комиссию степи!

Лодыженко пожалел, что так опрометчиво сказал это старику. Худое старческое лицо побледнело, даже будто пожелтело. На глазах появились капельки слез. Он вперил свой взгляд в Лодыженко и застыл. А губы вначале только дрожали, потом начали нераздельно что-то шамкать, и, собрав все свои силы, он наконец промолвил: